Мать Витьки, семидесятипятилетняя Фаина, проснулась часов за пять до рассвета. Старуха тяжело, со стоном и скрипом поднялась с высокой постели, побрела на кухню.
Ее сыну уже за сорок, тоже скоро старик будет.
Она бесшумно, хоть и не быстро двигалась по кухне. Затопила плиту, поставила варить картошку сыну на завтрак.
Витька — это старухино горе. В свое время, когда вернулся из армии, видный жених был, да сами же девки и избаловали. Частенько пускали с ночевкой на поветь, то одна, то другая, а потом, наплакавшись, выходили замуж за парней из других деревень. Умел Витька пользоваться бабьей слабостью, а того, чтоб жениться, и не думай — не вытолкаешь. Старуха нет-нет, бывало, и заведет разговор о женитьбе, стара, мол, стала, невестка на помощь требуется.
— И не вякай, мать, — всякий раз осаживал ее Витька. — Если в дровянике не ночевала — так будешь, невестка тебя быстро туда спровадит. Знаешь они сейчас какие до старух строгие, у-у! Да и мне плешь грызть не к чему.
Старухе, видно, совсем неохота было на закате лет переселяться в дровяник, и она умолкала до следующей стирки.
Давно уже она не заговаривала о женитьбе сына. Смирилась с тем, что он у нее бобыль, правда, воловодится с пятидесятилетней Катькой Ошурковой. Молодые теперь не больно поддаются Витьке.
Он долго разглядывал себя в зеркало. Потом долго одевался в горнице. Потрогал сверкающую перламутром гармонь. Играл одну-единственную песню, тягучую и заунывную. Ее он исполнял мастерски, так, что у баб на улице мураши по коже бегали. Гармонь он брал в руки только после того, как опрокинет стопку-другую.
Плотником на счету у мастера Витька был неплохим, но с придурью. То работает как часы, — любо-дорого посмотреть! А то меряет, меряет бревно, потом возьмет бензопилу да как шаркнет — и выбрасывай бревно на дрова.
Вот и сегодня мастер заметил, что Витька вроде бы не в себе. Скалится, глаза блестят… «Никак, опохмелился», — предположил он.
— Ты вот что, Крапивин, иди-ка корить бревна, не успевают окорщики, — сказал он.
Витька охотно пошел на окорку бревен — там работа безответственная и перекуры чаще. Он небрежно воткнул топор в розовый бок бревна и тут же присел, закуривая. Только они закурили, а мастер тут как тут:
— Не успели за топоры взяться, а уже сели.
— Чо ворчишь, Ипатыч, присядь рядом,— примирительно сказал Витька, — а вообще-то ты и ворчать не имеешь никакого права…
— Что, что? — мастер удивленно взглянул на Витьку, окончательно убеждаясь в том, что Крапивин подвыпивши с утра.
— Ты, Ипатыч, ноль, — рассудительно начал высказываться тот. — От тебя пользы как от быка молока. Я, к примеру, топором тюкнул — что-то произвел, а ты целый день ворчишь, бегаешь — и все одно ноль.
— Про-из-во-ди-тель! — насмешливо процедил Ипатыч. — Катьке-то за сколько лет ничего не мог произвести… Пустоцвет ты, вот кто!
— Ну, ну, ты личности не задевай! — взвился Витька, вмиг превращаясь из добродушного в злого и колючего.
— А я тебя, как пьяного, отстраняю от работы! — рубанул рукой мастер.
И Витька пошел прочь, работать ему совсем расхотелось.
По пути Витька вспомнил, что у Катерины сегодня выходной, и привернул к ней прямо домой. Катерина — его любовь стародавняя и, наверное, последняя. Любовь завязалась у них лет восемь назад. Тогда Катерина была бабенка сочная. До Витьки у нее было четверо или пятеро мужиков. Но с каждым уживалась не больше двух лет. Раз на сторону гульнула, второй, а какому мужику понравятся подобные фортели! Но о них и не жалела Катька. Любила она весело пожить, а разве весело бывает с одним и тем же мужиком? Но с годами сдала бабенка, видно, нагулялась-натешилась. Да и Витька последний год-два стал замечать, что поостыла она и все-то ей через силу стало. Какая уж там любовь? Ей пять десятков, ему пятый.
Еще в сенках он услышал ее ворчливый голос:
— Кого леший спозаранку несет? A-а, это ты, забава, — насмешливо протянула Катерина, увидев на пороге Витьку. — Проходи, Витенька, что-то ты вечер с утром перепутал.
— Ничего я не перепутал, — угрюмо ответил Витька, присаживаясь за стол и стаскивая с головы шапку.
Он с неприязнью смотрел, как она хлопочет у плиты. Несмотря на свое толстое тело, Катерина была еще ловка и подвижна. Лет десять назад ее глаза бабы называли «бесстыжими гляделками», потому что им все равно было — день или ночь, одинаково они загорались при виде крепкого веселого мужика. Да и телом она была тогда стройнее и крепче.
— Дай чего-нибудь, Катюх, — со вздохом сказал Витька, забыв даже пригладить длинную прядь волос, и она свесилась ему на лоб. А Катерина, наверное, впервые разглядела у своей забавы изрядную плешь.
— Что это с утра удумал, Витенька? — сочувственно спросила она, присаживаясь рядом и заглядывая ему в глаза.
— A-а, ну их к… — Витька отмахнулся и беззлобно выругался.
Катерина облокотившись, наблюдала за ним с бабьим состраданием.
— Оплешивел ты, Витенька, — со вздохом сказала она, — постарел, доживать, видно, тебе бобылем на роду написано.
— Себя лучше пожалей, — насмешливо сказал Витька.
— Нам, бабам, не впервой одиноким-то быть, — усмехнулась она, — редко какой дедко старухиной смерти-то дождется, все вперёд норовит богу душу отдать. Невесело-то, видать, стало одному? — с любопытством заглянула она ему в глаза.
— Не трави душу, Катька, — тихо сказал он.
Лет пять-шесть назад она предлагала ему сойтись, но Витька тогда встал на дыбы: помоложе-то горячей был.
— Вот и давай сойдемся, — сказал он, выжидающе глядя на нее.
— Нет, — улыбнулась она, — на что ты мне теперь? Рубахи твои да портки стирать — мало охоты. А любви, видно, нашей конец пришел. Хочется мне спокойно пожить, Витенька. Устала я, да и у тебя пороху не много осталось…
— Ну, это мы еще посмотрим! — задетый за живое, взвился Витька.
— Поостынь, поостынь маленько, — мягко проговорила Катерина, ласково глядя на забаву темными глазами, похожими на две фиолетовые сливины. — Кого пугаешь, дурачок. Я, чай, баба со всех сторон пуганная. Коль всерьез надумал — приходи. Не выгоню. Да и матери пособлю чего надобно. А коль покуражиться пришел — подь на улицу.
— Царевна мне Посмеяна нашлась, — Погодь, еще в ногах валяться будешь!
— Не такой ведь ты дурачок, поостынь, Витенька…
— В ногах валяться будешь! — ожесточаясь, повторил Витька и, едва не опрокинув стол, бросился к двери, что-то задел в сенках, выскочил на крыльцо.
— Нет, не буду, — услышал он вслед насмешливый голос Катерины.
«А ведь и вправду не будет валяться. Да и у кого она валялась в ногах, Катька-то? — думал Витька, бредя к своему дому. — Ведь надо же, как присушила, и не молода вроде, Плохо-то мне никогда у нее не было. Даст выпить, закусить, поговорит обо всем… Что за день?! Сволочи, какие все сволочи!»
На душе у Витьки было муторно и хотелось напиться.
А еще через час-полтора донеслась на улице Витькина заунывная. Шмыренку, идущему с работы, музыка послужила сигналом: «Витька во хмелю, глядишь — и меня не обнесет».
— А-а, Шмырь! — обрадовался Витька гостю, словно он его век не видел. Тут же щедрой рукой плеснул Антохе в стакан. Тот выпил, надкусил соленый огурец. Потом в угоду хозяину принялся костерить мастера.
— Заткнись, — вяло отмахнулся Витька, — он мужик хороший, чокнутый, как и я, малость, а так хороший. Мы оба хорошие…
— Закручинный ты, Витька, — со вздохом сказал он, желая хоть чем-то уязвить пьяного хозяина, — печальный больно, прямо страх одолевает…
— А ты дурак, — спокойно сказал Витька, не поднимая головы, — печа-а-льны-ый… Уметайся к своей развеселой — она по тебе с поленом который час тоскует. Шибанет разок по бестолковке — ве-е-село будет! Гилюминации всякие появяца…
— Не бреши, у меня Нюша — женка что надо, — едко сказал Шмыренок, но на всякий случай вместе со стулом подвинулся ближе к двери.
— Хорошая. Кусок судороги твоя Нюшка! Забыл, как в том годе она нас поперла, когда хотели праздновать твои именины? — Витька вскинул голову и взглянул на Шмыренка почти трезво.
— Так то ж она была после большой стирки, — защищал тот свою Нюшу.
— А у меня после ее стирки до сих пор в боку больно,— со злостью заметил Витька,— надо же, как боднула, стерва.
— Ты не стерви чужих! — взвизгнул Шмыренок, отскочив к двери. — Она мне четверо робят сотворила… Свою заимей таковскую! Пустоцвет, как есть пустоцвет!
И Шмыренок тут же исчез за дверью, словно его и не бывало.
Неслышно в кухню вошла Фаина. Она глянула на сына как-то сбоку и, быть может, впервые без материнского сострадания.
— Что, Витька? — тихо спросила она. — Как он тебя? Ведь мужичонко — посмотреть да растереть.
Витька сидел отрезвевший. И вдруг, выпустив из рук гармонь, он уронил на столешницу свою лысеющую голову.
— У-у-у! — натужливым мужицким плачем залился Витька. — У-у, не трави душу, старая!
— Да окстись, родной, не бери в сердце, — испуганная Фаина старалась приподнять дрожащими слабыми руками голову сына.
Она давно, очень давно, так что и забыла, когда последний раз видела плачущим своего сына. Витька плакал долго, а потом, стыдясь поднять голову, так и сидел, уронив ее в ладони. Фаина сидела тут же, слабенько повизгивая в плаче.
Наконец Витька сдавленно, хрипловато сказал:
— Отпусти меня, пойду к ней. Пойду, а то ведь пропаду, как листок осенний.
— А я рази против? — прижимая концы платка к увядшим щекам, сказала старуха, странно взглянув на сына. — Мне уж недолго, а тебе без догляду нельзя.
— Да пойми ты, присушила она меня! — воскликнул Витька, жалобно взглянув на мать.
— Коль не по-доброму присуха, грех ей на душу, — старуха совсем очнулась от недавней боязни за сына. — Бог терпелив, он все простит.
— Да кончай ты, мать! И без того муторно! — вскочил Витька. — Я сейчас же уйду, уйду!
Витька бросился в чулан, где у него был чемодан, купленный в райцентре.
— Ты думаешь, я так! Я и тебя возьму,— ревел Витька уже из горницы. Не бойсь, у нее в дровянике ночевать не будешь!
— Витька, замри, — сказала Фаина тихо. — Мне скоро ничего не надобно станет. А сейчас успокойся, на дворе-то ночь. Не ходи на ночь глядя. Утро — оно просветлит, утро подскажет.
