Алексей Балыкин стоит по другую сторону, взволнованный и гордый тем, что вместе со старым плотовщиком ведет караван. На виду у всех он кажется еще выше, сильнее. Варя, против воли, не сводит с него изумленно-ликующего, восхищенного взгляда.
— Варя! — задорно кричит Женька. — Разводи огонь, будем уху варить! Глядите, вместо щук чего вытащил! — и снимает с подпуска двух фиолетово поблескивающих перьями окуньков и головастого темного соменка. Пламя костра, отражаясь в воде, мечется там, как большой багряный лоскут, озаряя лица сидящих возле палатки ребят. Дразнящий запах свежей рыбы разносится по реке.
— Ушицы, Селиверст Петрович, — предлагает Женька почтительно. — Соменок небольшой попался сегодня да окуньков с десяток. Попробуй — хороша ли?
— Попробовать можно.
Наклонившись, он пробует ложку, другую, удовлетворенно крошит в миску корки и ест.
— Ну, как? — Женька победоносно встряхивает головой. — Хороша?
— Дай доем, тогда похвалю, — отшучиваясь, бросает плотовщик. — Спроси лучше у нашего шеф-повара.
Женька обращается к Варе:
— А тебе нравится?
— Нравится! — задорно отзывается та.
Алексей ест молча, ничем не выдавая себя. Ложка его изредка негромко позвякивает о край миски.
— Наведайся завтра, я еще на всю ночь подпуски закинул, — приглашает Варю Женька.
— Ладно, — чуть подумав, соглашается Варя. Неизвестно отчего — от реки ли, от синих этих сумерек — сладкая, пронзительная боль впервые сжимает ее сердце. Варя думая о своем, понимает, что любит, кажется, одного только Алексея, а Женьку — только так. Но тот не догадывается об этом и снова просит ее наведаться завтра.
Алексей тихо сидит, строгая что-то перочинным ножом, и не принимает участия в разговоре. Бахвальство Женьки, похоже, не нравится ему, но он ничем не выказывает этого.
В избушке было тепло, уютно, пахло смолой, овчиной. Согревшись, Варя закрыла глаза. Все поплыло-поплыло перед нею — река, березки в воде, народ на мосту, — и она заснула крепко и счастливо, как спится только в восемнадцать лет.
Утром Варя проснулась в хорошем настроении. Она увидела Алексея.
— Ох, и весна ж нынче! Золотая! — щурится Алексей и, обогретый солнцем, сбрасывает ватник и идет умываться.
Позже, когда Селивёрст Петрович дремал после завтрака, а Варя хлопотала у костра, обжигаясь и дуя на варево, Алексей неожиданно подал ей подарок — легкую липовую ложку.
— Вот тебе, возьми, — решительно проговорил он. — Вчера весь день вырезывал…
— Зачем?
— Чтоб губы не обжигала.
— А тебе какая забота — обжигаю я или нет?
— Да уж такая…
— Спасибо, — вспыхнув от удовольствия, поблагодарила Варя. Ложка была как нельзя кстати.— Ну-ка, попробуй — картошка разварилась? — предложила она Алексею, зачерпнув из котла, в котором готовился обед.
— Нет, ты первая, — отказался Алексей. — Ты хозяйка…
Варя засмеялась.
— Не хочешь один, давай вместе!
Алексей удивленно и непонимающе поглядел на нее горячими запавшими глазами.
— Давай. Только как?
— А вот так… Пробуй!
Они потянулись к ложке с двух сторон, смеясь отчего-то и близко-близко глядя друг другу в глаза. Кашель в избушке заставил их отскочить в стороны, ложка упала, раскололась.
— Ой, беда это, — опомнившись, проговорила, вздрагивая, Варя. — Дед видел все…
Алексей вызывающе оглянулся на избушку.
— Видел — и пускай, — твердо, неторопливо сказал он. — Не к беде, а к счастью!
Алексей с Варей, стыдливо обнявшись, идут глядят на месяц, слушают, как затихает впотьмах село, как крячут на стойбище утки. Сердца бьются в лад, хочется сказать многое многое, раскрыть душу. Но и молчать тоже невыразимо хорошо, словно так счастье, как песня без слов, звучит сильнее. И они молчат, целуются, смелея с каждым разом, пока губам не становится больно и горячо.
— Чудное дело, Варюша. — Алексей заглядывает Варе в глаза и бережно обнимает ее. — Никого я не любил еще, тебя — первую. А ты?
— Я лектора нынче зимой любила, — с беззаботной откровенностью признается Варя. — А потом — агронома…
— Женатого?
— Я не думала, что он женатый. — Варя смеется: — Словом, дурочка была, считала — он до тридцати лет в мальчиках ходит…
— А Женьку ты любишь? — решившись, вдруг спрашивает Алексей.
— А что?
— Смотри, лучше не люби, — сердито насупливается он. — И уху его нe ешь…
Варя умолкает, соображая что-то. Глаза ее счастливо светятся, грудь вздымается высоко, порывисто. Привстав на цыпочки, она обнимает Алексея и целует еще раз — крепко-крепко не отрываясь, пока тот не задыхается.
— Глупенький ты, ревнущи-ий, — шепчет она, переводя наконец дыхание и снова приникая к нему. — Тебя одного я люблю, первый, самый первый раз, а его — только так…
— И так не надо, — несговорчиво бормочет Алексей. — Я не хочу.
Забыв обо всем, Алексей и Варя не слышат, как их нагоняет Женька, возвращающийся из села. Подкравшись ближе, он подслушал все, что говорилось, хотел ухнуть филином, напугать их, но удержался, прилег под золотой вербный куст у дороги и подождал, пока вокруг затихло. Большое это счастье — первая любовь, и как ему не позавидовать!
Первый раз в жизни Варя виновато прокрадывалась на свое место в избушке, боясь потревожить, разбудить деда, первый раз засыпала, всем сердцем сознавая, что ее любят. И ничего не нужно было этой первой любви, кроме нее самой, кроме этой переполненности радостью и счастьем.
На рассвете река дымилась в тумане. Варя еще спала, подобрав под одеялом ноги. Брови ее шевелились — золотые от солнца.
Зайдя в избушку взять махорки, Селивёрст Петрович взглянул на нее и, невольно вздохнув, подумал: «Эх, Серега, Серега, заневестилась твоя дочка! А ты, сынок, и не поглядишь, не порадуешься…»
