Моя однодневная поездка тем февральским днем в это прииртышское казахстанское село, оно же центральная усадьба совхоза, за материалами для районки уже подходила к концу. Напоследок я зашел к участковому старшему лейтенанту Даурену, с которым был хорошо знаком.
Кабинет старлея находился в конце конторы центральной усадьбы.
На мое счастье, Даурен был на месте, и сердито пыхтя, писал какую-то бумагу.
— Не люблю эту писанину, а приходится, — пожаловался он мне, бросая ручку на стол. – Садись, кури.
Форточка в окне за его спиной была открыта, и мы оба закурили.
— Ну, чего тебе от меня в этот раз понадобилось, старче? – молвил Даурен, с удовольствием затягиваясь «Примой».
— Да как обычно, расскажи, сколько преступлений раскрыл, чего делаешь для их профилактики.
— Да какие там преступления, — досадливо тряхнул черноволосой головой старлей. – Ну, барана тут один тип у соседа украл, сварил его и слопал. А шкуру, дурак, на заборе повесил. Вот по ней и раскрыли кражу. Чего еще? На третьем отделении парни на танцах подрались, одному нос сломали, зачинщик пятнадцать суток получил…
Я торопливо записывал за ним, и тоскливо думал: боже, какая фигня! Что можно написать по этим мелким делам?
И тут с улицы через форточку до наших ушей донесся жуткий, просто нечеловеческий визг. Он то утихал, то нарастал, перекрывая чьи-то громкие матерные крики.
— А ну пошли! – тут же соскочил с места, прислушавшись, участковый. – Это, похоже, алкаш Саркамысов. Снова, тварь, жену свою бьет…
— Или убивает, — с тревогой добавил я, напяливая на голову шапку. – Вон как истошно визжит. Ты оружие-то возьми.
Но Даурен только рукой махнул и выскочил из кабинета, как был – в свитере и без шапки. И лишь галифе с красным милицейским кантом, заправленные в начищенные до зеркального блеска сапоги, служили подтверждением того, что он милиционер. Впрочем, в этом совхозе и так все знали, кто такой Даурен.
Я нахлобучил шапку, а куртка и так была на мне, и побежал за Дауреном.
Оскальзываясь на начавшем подтаивать утоптанном снегу, мы проскочили приконторский скверик, перебежали пустынную улицу и оказались у трехоконного приземистого дома с голубыми ставнями, с распахнутой настежь щелястой калиткой.
Оттуда, из глубины двора, и доносились эти жуткие крики. Старлей, не останавливаясь, влетел во двор, я за ним. И нам открылась кошмарная картина. Мужик в потертом, лоснящемся полушубке, стоя на коленях, обеими руками буравил в собачьей будке каким-то непонятным инструментом с торчащей из-под локтя отполированной рукояткой, и хрипло орал:
— Ах ты, сволочь, хозяина кусать? Сдохни, падаль!..
А из будки доносился истошный непрекращающийся вой, переходящий в самое настоящее высокоголосое рыдание.
Не смея приблизиться к расправляющемуся с собакой мужику, в нескольких метрах от него все всплескивала руками средних лет тетенька, с накинутым на голову и плечи серым вязаным платком, с уже начавшим желтеть застарелым синяком под глазом, и плачуще причитала:
— Гришенька, голубчик, что ж ты делаешь?! Не трожь Пирата!
У меня потемнело в глазах и ноги сделались ватными. Такого зверства я в своей жизни еще не видел, и просто впал в ступор. Спасибо Даурену — он, не растерявшись, сходу подлетел к мужику, корячившемуся у будки, схватил его за плечи и с размаху откинул назад.
Мужик кулем свалился на спину. При этом орудия своего из рук не выпустил, и так и упал с ним, держа над собой. Это оказалась пешня для пробивания прорубей во льду, с вытянутым, как жало, и окровавленным острием.
— Ты что, гад, творишь, а? – сиплым от ярости голосом выкрикнул Даурен, выкручивая из рук поверженного Гришеньки окровавленную пешню. – Ну, застрелил бы его, если уж так приспичило. Что ж ты изгаляешься над псиной?
— Пошел на хрен, мент! – хрипел мужик, не желая расставаться с пешней и покраснев от натуги. – Моя собака! Че хочу, то с ней и делаю! Она меня, гнида, укусила!
— А я тебе говорила – не лезь к Пирату пьяным, не лезь! – заголосила подоспевшая тетка – видимо, жена укушенного мужика. – Оне ж пьяных не любят, хозяин ты или не хозяин. Вот она тебя и тяпнула!
— Уйди, сука! – орал Гришенька, из последних сил держась за выкручиваемую из его рук пешню и уже непонятно, к кому обращаясь. – Убью-ю!
Наконец, я пришел в себя и поспешил на помощь к Даурену. Вдвоем мы таки вырвали страшное оружие из неожиданно цепких рук озверевшего хозяина двора.
От него за метр разило сивухой.
В это время из будки вылезла собака – это был молодой кобелек, обычная черно-белая дворняга. Поджав хвост и жалобно скуля, псина поползла в дальний угол двора, волоча задние лапы и оставляя за собой кровавый след.
— Ну, Даурен, морда твоя ментовская, попадешься ты мне где-нибудь один на один, да без твоей пукалки, — ворочаясь на утоптанном, грязном снегу, продолжал угрожать участковому потерявший всякий страх Гришенька.
И тут импульсивный Даурен, увидев, что сделал с собакой этот (здесь перейду на высокий штиль) потерявший человеческий облик алкаш, да еще и вынужденный выслушивать его угрозы, не выдержал.
Прорычав что-то нечленораздельное, он пнул Гришеньку в грудь, возвращая его в горизонтальное положение и, нагнувшись, сцапал валяющуюся у ног пешню, перехватил ее поудобнее и стремительно и мощно занес над головой.
— Даурен!!! – в ужасе закричали мы хором, я и тетенька, жена этого придурка Гришеньки. А Гришенька испуганно заслонил голову обеими руками. Увы, разъяренного Даурена это не остановило. И окровавленная пешня, тускло сверкнув в лучах заходящего солнца, обрушилась на валяющегося в его ногах Гришеньку.
Я зажмурился, ожидая предсмертного вопля изверга, приговоренного решительным и суровым милиционером к такой ужасной экзекуции – эквивалентной, кстати, совершенному им злодейству. Но Гришенька лишь тоненько взвизгнул и вывалил на участкового новую порцию грязных ругательств.
Я несмело открыл глаза. Этот редиска, этот Гришенька Саркамысов был жив, и снова пытался встать на ноги. Но пешня была точно и намертво вогнана Дауреном между его ног в опасной близости от причиндалов и, пробив полушубок, намертво пригвоздила его к земле.
— Ты мне ответишь за полушубок, мент! – брызжа слюной, орал он на Даурена.
— Да, да, мы на тебя заявление напишем! – вторила ему издали жена. Затем она все же боязливо приблизилась к мужу и стала обеими руками раскачивать пешню, пытаясь выдернуть ее из стылой земли и таким образом освободить своего раздолбая Гришеньку.
Даурен, не обращая более на них внимания, прошел к забившейся за поленницу собаке, стал внимательно осматривать ее кровоточащую рану. Пес тихонько поскуливал и не мешал старлею.
— Вот урод, позвоночник вроде зацепил, — с горечью констатировал Даурен.
— Что будем делать? — спросил я, тоже присев у Пирата на корточки и осторожно поглаживая его по голове. Пес благодарно лизнул мне руку горячим влажным языком.
— К ветеринару понесу, — решительно сказал Даурен, и начал расстегивать на Пирате ошейник. Отшвырнув его, негромко лязгнувший цепью, в сторону, он осторожно взял громко взвизгнувшего от невольно причиненной ему боли пса на руки, и мы пошли к выходу со двора.
Причитающая жена Саркамысова все еще пыталась раскачать мертво сидящую в землю пешню.
— Куда понесли мою собаку, вы, уроды? – сварливо сказал Гришенька.
— Моли Бога, чтобы она живой осталась! – недобро сверкнул в его сторону черными раскосыми глазами Даурен.
— А то что?
— Самого пристрелю, как собаку! Тварь!
Мы вышли с этого проклятого двора, и Даурен размашисто пошагал вдоль улицы, мимо конторы, где оставался незапертым его кабинет.
— Слушай, там же у тебя не закрыто, — напомнил я, шагая рядом и время от времени поглаживая тихо поскуливающего Пирата.
— Да никто ничего там не тронет, — отрывисто сказал участковый. – Все уже разошлись по домам. Рабочий день-то окончился.
Я понимал, что сейчас не время и не место донимать его расспросами, и все же спросил:
— А что ты с этим придурком, как его, Саркамысовым, делать будешь?
— Да что с ним сделаешь, — тяжело вздохнул Даурен. – Посадить я его не посажу, вроде как не за что – не убил же никого. Обычное дело – домашний дебошир.
Вызову завтра к себе, пропесочу, а потом где-нибудь одного поймаю, да морду набью без свидетелей. Ну, еще можно привлечь за оскорбление меня, как представителя власти. Если что, дашь письменное подтверждение?
— Еще как дам! – с жаром сказал я, и снова потянулся рукой к беспокойно завозившемуся на руках участкового псу.
— И это… Не пиши пока об этом ничего, ладно? – просительно сказал Даурен, когда мы минут через пять ходьбы подошли к какому-то большому дому из красного кирпича, с нарядными ставнями и резными наличниками, и он взялся за щеколду калитки. – А я тебе потом дам хорошее интервью, как я ловил цыган-конокрадов. Ладно?
— Ладно, — согласился я.
Ну вот, собственно и все. К сожалению хорошего конца у этой истории не будет. Ветеринарный врач вынужден был усыпить Пирата, и мы с Дауреном ушли от него с мокрыми глазами.
Но Бог все же есть на свете: потом я узнал, что Гришенька этот сломал при очередной разборке руку своей жене, и Даурен вынудил ее таки написать на него заявление. Так что эта тварь Гришенька схлопотала реальный срок.
А жена его, пока он сидел, бросила все в этой деревне и уехала насовсем к замужней дочери в город. И правильно сделала. Хотя сделать это надо было, наверное, еще раньше…
