Я с ним что хочу, то и делаю, он от меня никуда не денется, — хвастливо говорит Шура сестре Лидусе

Шура Горяйнова смешлива, добродушна и даже, когда рассказывает двоюродной сестре Лидусе о том, что муж загулял,— смеется. Смеется, а в самой глубине теплых карих глаз — горчинка. «Как это изменить?»— по-детски беспомощно недоумевает она.

Била она тогда своего Митьку, не помня себя. Митька только закрывал голову руками: «Шурка, хватит же…»

— Я с ним что хочу, то и делаю…— беспечно, чуть хвастливо говорит она Лидусе и опять смеется.— Он от меня никуда не денется…

Сила Шуры в детях — девятилетней Аленке и четырехлетней Анечке. Митька в них души не чает, в разлуке с дочерьми не может прожить и дня и все ругает Шуру, что та плохо смотрит за детьми.

Шурина сестра Лидуся — городская — в деревне гостила еще студенткой, с тех пор все было недосуг: работа, замужество, маленькие дети. А Шура чуть ли не в каждом письме: приезжай да приезжай, попьешь парного молочка, подышишь чистым воздухом… Вот Лидуся и решила провести отпуск в деревне.

Прибегает Шура с работы, хватается за одно, другое, но вдвоем с Лидусей они управляются быстро и часа через два уже накрывают на стол в чистой половине дома, куда домашние обычно не допускаются, а Митька и подавно. «Он мне тут все замажет»,— морщится Шура, когда они с девчонками уже сидят за столом и Лидуся спохватывается, что забыли позвать хозяина.

Митька, только что вернувшийся с молотьбы, просовывает голову в прорезь занавески. Его лицо черно от пыли и грязи, одни белки выделяются.

— Шур, воду согрела?

— Не-е,— беспечно отзывается Шура.— Не барин — холодной обольешься!

Митька исчезает, а Шура продолжает прерванную беседу.

— Видела? Рубашек не настираюсь, а зарабатывает…— Она скорбно поджимает губы.— Уж лучше бы дома сидел — за девчонками смотрел да по хозяйству управлялся — все больше пользы… Я в два раза больше получаю,— хвастает она,— у него семьдесят, а у меня сто сорок…

Лидуся выносит посуду в сени и видит, как Митька, стоя за грязным, столом, наскоро, по-собачьи доедает остатки борща прямо из кастрюли. Не желая смущать его, Лидуся на цыпочках возвращается обратно.

В комнате детей уже нет. Шура с аппетитом обсасывает куриную косточку. Она раскраснелась от горячей обильной еды и выпитых по случаю приезда гостьи двух рюмок.

— Ну так вот, я тебе не досказала… Выследила я их — след от его машины и привел… Ночью по снегу ползла с фонариком…

Лидуся глазами выразительно показывает в сторону сеней.

— А пусть! — отмахивается Шура,— Он и так знает, что я про него рассказываю. Про кого же еще… Заслужил! Проколола я тогда шины, а у любовницы стекла повыбивала — она учительницей у нас была, Аленку учила. Наутро прибегает в сельсовет: я на вас жаловаться буду, вы не имеете права… Поняла? Права у меня нет на моего мужика… Да Митька сам ни за что не пристанет, это они, вертихвостки, на шею вешаются. Приезжают после училища, молодые, современные, а парней-то для них нет, ну и вяжутся к женатым… Я Митьке говорю: вот, дожила, любовница твоя в хочет нажаловаться на меня… А он: пусть попробует.

Лидусю все же смущает, что Митька рядом, и она нарочито громко, желая показать свое сочувствие ему, говорит:

— Жену, конечно, жальче, потому что жена — родная, а любовница — она и есть любовница…

Поздним вечером, когда подоена корова, Шура разжигает за сараем костерок — варить картошку свиньям. Лидуся собирает щепки, сухие веточки, подбрасывает в огонь.

— А я чего читала! — заговорщицки шепчет Шура.

— Чего? — невольно улыбается Лидуся.

— Да такая книга…— еще больше подпускает тумана Шура. Ее симпатичный курносый носик в мелких конопушечках морщится от удовольствия.— «Супружеская жизнь» называется! — выпаливает она,— Не читала, наверно?

Лидуся с трудом сдерживает улыбку, но, не желая разочаровывать Шуру, притворно зевает:

— Что-то не припомню…

— Тут одна приезжала из Москвы. На, говорит, Шура, почитай… Я и взяла: хоть поглядеть, чего умные люди пишут…

— Ну и…— невольно проникается Лидуся интересом не столько к книге, сколько к самому предмету разговора.

— Страсти там…— посмеивается Шура.— И какие положения, и когда лучше… Одни пишут — днем, другие — вечером, только не пишут, куда детей на это время девать, особенно, если одна комната…

— Книжка-то где?

— Соседке дала, она уже три года одна… Меня, говорит, теперь не расшевелить… А я ей: почитай, почитай книжечку, может, еще на что и сгодишься…— Шура прыскает, прикрывает ладонью рот.— Утром спрашиваю: «Ну как?» Она: «Да ну тебя к лешему с твоей книжкой! Всю ночь не спала…»

— Митя-то читал? — не без тайного лукавства спрашивает Лидуся.

— Еще чего?! Он скажет: «Вот ты чем интересуешься!..» А сам лю-ю-ю-бит почитывать. Мне выберет что-нибудь — это тебе можно! — а так не разрешает. Он ведь ревнивый, ужас! Одна из пекарни слух пустила, будто я с председателем новым… Ну Митька и прицепился, почему, дескать, я на нее в суд за клевету не подаю. Раз молчу, значит, что-то было… Подала я заявление… Из газеты приезжали, статья потом вышла — про меня там, в общем, ничего, только сказано, что слухи про секретаря и председателя не подтвердились…

— Мать заставила забрать заявление. Она к тебе, говорит, со злом, а ты к ней — с добром, как по Писанию. Простить надо… Мать-то у меня верующая. А зря, наверно, послушалась. Если теперь не доказать, то потом так и пойдет по деревне. Спросит кто, к примеру, про Аленку: чья, мол, дочь? A-а, это Шурки Горяйновой, скажут, которая с председателем крутила… Зачем мне это? И Митька недоволен…

— Руководит, значит, твоим воспитанием?

— Ага, руководит…

Картошка сварена, и разговор сам собой иссякает. Вскоре все в доме спят — Митька, как сторожевой пес, у дверей в сенях на узкой железной кровати, девочки в доме. Не спят лишь Шура с Лидусей.

— А знаешь, как мы познакомились,— шепчет Шура. В клубе. Он провожать меня в первый же вечер пошел и сразу стал лапать, а я его по рукам. Он обиделся: как же, из города приехал, хворсистый… Я, говорит, не мальчик, чтобы «просто так» гулять. Ну нет и нет. За мной еще один из Кондринки ухаживал, каждый вечер шоколадки возил. С ним у нас все хорошо, все ладно. Постоим возле дома да и разойдемся. Матери он очень нравился — самостоятельный, говорит, вот, Шурка, какого тебе мужа надо. И у Митьки зазноба объявилась, слух прошел — сладилось у них.

У меня ничто не шелохнется — у меня свое, мне чужого не надо. А он опять клинья начал подбивать. Только кондринский уйдет, он тут как тут, стучит в окно: «Шур, выдь на минутку, сказать что-то надо…» Ну выйду. Он: «Шур, чего ты такая?» «Какая такая?» — «Гордая чересчур…» Я ему: «У тебя же есть зазноба, поздравить вас можно…»— намекаю, значит, на их отношения. А он: «Я ей говорил, что не люблю, она сама…» Потом-то он уж мне рассказал, что девушкой она оказалась, да ему, Митьке, было все равно. Он тогда девок почем зря портил. Красивый — липли к нему, чего ж теряться…

Всегда, как стояла с ним, дрожь на меня нападала, хоть и лето. Он накинет пиджак и ну целовать, еле вырвусь. Все равно, говорит, отобью тебя у кондринского. И отбил. Приезжает как-то мой ухажер с обидой: дескать, что же вы, Александра Васильевна, мозги мне пудрите, а сами замуж за Горяйнова собрались… Я ему: еще чего выдумал да кто сказал… А он: сказали, значит… Гуляли мы с Горяйновым с полгода, пока не попалась я…

— Соблазнил-таки? — уточняет несколько разочарованная Лидуся.

— Около огня быть да не обжечься…

— Ну а он что?

— А ничего. Все так же ходил.

— Может, не знал?

— Как же! — усмехается Шура,— Я вся черная от горя ходила, на семь килограммов похудела…

— Ну и сказала бы напрямую: так, мол, и так, женись, ребенок будет…

— Не-е-е-т, гордость же должна быть…

— Выходит, разлюбил?

— Вроде нет, тоже переживал, одна кожа да кости остались…

— Почему же замуж не предлагал? — уже ничего не понимает в этой истории Лидуся.

— В город он хотел. Сестра уговаривала дом материнский продать, горы золотые обещала — и работу, и прописку. Ну, он и засомневался, видно прежнее-то его городское житье крепко в душу запало. Перед отъездом забежал в правление — я тогда в совхозе работала,— прощай, мол, Шура, а сам глаза прячет.

Только автобус за поворотом скрылся, я домой побежала. Схватила с групки веревку бельевую — и в сени. А мать уже давно заприметила неладное. Заскакивает она следом и хлесть-хлесть меня по щекам, дура, кричит, глупая, чего задумала… Обнялись мы с ней, в голос плачем: позор-то какой…

Под утро кто-то в дверь загрохотал. «Открывайте!» — слышу Митькин голос. Открыла я, он сразу — «собирайся», а сам злой как черт. Я на своем стою: нет и нет, раз решила, отступать не буду. Схватил он меня тогда в охапку и в машину. На грузовой за мной приехал. Так и поженились, а через три месяца Аленка у нас родилась.

Потом уж сестра его мне рассказывала, что, как приехал он к ней, так до обеда и просидел, обхватив голову, крошки в рот не взял. А к вечеру уехал. Не могу, говорит, сестра, Шурку жалко…

Источник

Понравилось? Поделись с друзьями:
WordPress: 9.77MB | MySQL:86 | 0,295sec