Девяностолетняя Хробостова доживала последние дни, и Василий Васильевич предупредил об этом ее внука Витаху и Витахину жену Наташу. Они приняли его сообщение покорно. Василий Васильевич мыл на крылечке руки после прослушивания больной, а Витаха поливал ему на руки из алюминиевого ковшика и вполголоса допытывался:
— Говорите, недели две, не больше?..
И с сожалением чмокал губами и вертел большой черной головой, мучаясь несвоевременным горем. Он жалел старуху, да и время такое: вот-вот начнется посевная, трактористу только сейчас и поработать и заработать, а тут хлопоты — не меньше недели.
Пока Василий Васильевич отмывал до скрипа руки под ледяной и почти незаметной от чистоты струей, Наташа на улицу не выходила, и слышно было, как за стенкой она старается говорить с бабушкой ласково и как плохо это у нее получается. Фельдшер зашел в тусклую и душную избу и стал собирать чемоданчик с инструментарием, свернул и положил поверх всего белый халат, щелкнул замком и собрался уходить. Анна Ефимовна, лежа за занавеской, послушала его сборы и с надеждой спросила:
— Когда опять-то наведаешься, свет мой?
— Денька через три, бабушка, — стараясь говорить бодро, ответил фельдшер.
— Ну и хорошо, — тяжело дыша, обрадовалась больная.— Я за три дня много чего удумаю… — Она трудно закашлялась и даже приподнялась на локтях, чтобы выговорить все уходящему Василию Васильевичу хоть вслед.— Я с богом-то и потолкую, чтобы наставил непутей на путь истинный. — Опять упала на подушки и с трудом проговорила: — А то глупы больно нынешние, ни про что не думают…
Витаха, стоявший возле Василия Васильевича в позе провожающего, глянул ему в глаза, как бы ища сочувствия и извинительно усмехаясь, сноха махнула рукой и ушла за переборку.
Старуха помолчала, не вступит ли кто в спор с ней, но, ничего не услышав, отпустила фельдшера:
— Ну, коли иди… Дай тебе бог самому здоровья, что старухой не побрезговал…
Василий Васильевич вышел на волю и с облегчением перевел дух — он утомился в душной избе, пропитанной старчеством и болезнью, и посочувствовал молодым: он, привыкший выносить такое по службе, навидавшийся всякого человеческого нездоровья, и то едва выдержал здесь полчаса, а каково им жить тут все время!
Он медленно шел весенней дорогой, машинально выбирая места посуше, чтобы не замарать кирзовых сапог, и все думал об этой больной и ее семье. Внезапно ему самому захотелось, чтобы старуха всех их «развязала»… К ней бы сейчас самое время попу явиться: ему в привычку людей провожать.
Через три дня он к Хробостовой, однако, не попал: как всегда весной, его закрутила вспышка гриппа, в гнилую погоду обострились недуги у ревматиков, язвенников и других хронических больных — хлопот фельдшеру хватало. С утра до обеда он принимал до десяти человек в амбулатории, после обеда, наскоро похватав холодной баклажанной икры с черствым хлебом, убегал по вызовам, которых тоже прибавилось, и так крутился все дни, не успевая даже как следует постряпать и выспаться.
Он только что осмотрел председателя сельсовета Нину Карповну Звонову, которую вот-вот должен был хватить радикулит, только что, пользуясь ее беспомощностью, выманил у нее обещание прислать плотников, чтобы перебрать лестницу на крыльце амбулатории, только что отпустил санитарку Соню пообедать, а сам стал прикидывать, чем покормить себя, как услышал, что по лесенке кто-то взбирается: медленно, трудно, отдыхая на каждой ступеньке, пристукивая каждый шаг то ли костылем, то ли палкой.
Василий Васильевич сидел у себя и не видел, кто вошел там, за переборкой. Хрипло отдышавшись, вошедший голосом Анны Ефимовны Хробостовой спросил:
— Есть кто ай нет никого?
Фельдшер сорвался с табуретки, отбросив «Науку и жизнь», которую собирался полистать, и выскочил в прихожую. Анна Ефимовна, не отходя от порога, опираясь всем телом на самодельный осиновый костыль, до белого-бела отструганный, одной рукой разматывала необъятный черный полушалок. Он еще не успел набраться духу отругать ее за нарушение режима, как она доковыляла до боковой лавки и просительно заговорила:
— Ты уж не сердись, Василей Васильич…
— Да как же вы!.. — воскликнул он в отчаянии и даже в злости на беспросветное невежество старухи. — Да вы же можете… да вам же сидеть — и то нельзя!..
Хробостова размотала наконец полушалок и осталась в белом платке, повязанном низко и туго. Она закашлялась, махнула рукой на стоящего перед ней фельдшера, чтобы не мешал кашлять, и положила осиновый костыль вдоль лавки, под руку себе. Василий Васильевич сбегал за каплями, поднес ей — она выхлебнула лекарство залпом и пришла в себя.
— Ты не ругайся-ко, не ругайся… Ты прости старуху… — Она виновато поникла — сил у нее оставалось мало — и продолжала, отдышавшись: — А я жду — ты не идешь и не едешь. Забыл, чаю, ну и поехала сама…
Василий Васильевич в негодовании заходил перед ней, а она жестом пригласила его сесть рядом на лавку, и когда он подчинился, неторопливо и без одышки (капли, видно, помогли) утешила его:
— Ты не боись, я не пешком. Я Пашуху-соседа упросила: он по семена приехал и обратно меня увезет.
Маленькая, высохшая, темнолицая от долголетней работы на улице, Хробостова успокаивала фельдшера, а потом, чуя, что он вот-вот начнет расспросы про болезнь, махнула рукой и попросила:
— Ты вот что скажи мне: Наташка, сноха, чего деток не носит? Хворая, или, может, ленится? Они, нынешние, такие… Ты бы поговорил со снохой. Витаха из Хробостовых последний. Ну-ко ежели из-за лени Хробостовы переведутся — на что похоже!.. А ежели хворая — полечи. Третий год живут, а деток нет.
Василий Васильевич слушал бормотание старухи и ничего уже не понимал ни в этом бормотании, ни в самой старухе, ни вообще в жизни. Он чувствовал себя слабым, глупым и озябшим. До последнего переживают старые бабушки за своих родных.
