За саманными стенами землянки завывала вьюга. Анна прислушивалась к порывам ветра. В предутренние часы ей не спалось. Она сама удивлялась этому. С вечера, устраиваясь на деревянном топчане, сразу засыпала, ощущая ломоту натруженного за день тела. Внезапно просыпалась, лежала на спине, глядя в тёмный потолок землянки, не двигалась, боясь потревожить чуть отдохнувшие суставы и мышцы. На лежанке за печной трубой слышалось сопение спящих детей.
Третий год на западе страны бушевала война. Фронт далеко. Несмотря на это, его дыхание отдавалось людским горем, похоронками и тяжёлым изматывающим трудом, здесь, в деревеньке, раскинувшейся в просторных казахских степях.
Анна зажгла лучину, быстро оделась. Из сундука, местами изъеденного древесными насекомыми, извлекла три картофелины, развернула замусоленную тряпицу, обнажив маленький кусок пожелтевшего от времени сала, но, вздохнув, вновь завернула его. Картофелины и две чёрствые лепёшки положила на стол, придвинула ближе к ним чугунок с пареной репой. Это была еда на день для детей.
Закрыв сундук, она вышла в сени. По привычке приоткрыла дверь напротив. Там располагался хлев. Ещё прошлой зимой в нём мычала корова. Сегодня ютились петух да четыре курицы, сидевшие, прижавшись, друг к другу на прогнивших жердях. Стойло коровы уже ушло на дрова.
Беда не желала обходить двор Анны. В мае прошлого года уже установилась солнечная тёплая погода. Ещё утром ничего не предвещало о ненастье. Домашний скот мирно пасся за деревней у пруда на появившейся молодой травке. Скрытно наползла чёрная туча, подул сильный порывистый ветер. Вслед за ним полетели снежинки, а через мгновение в двух шагах уже нельзя было ничего разобрать.
Люди спасали колхозный скот, не думали о своём личном. Часть животных вернулась домой, а Зорьку и ещё несколько телят непогода загнала в пруд, где они и погибли.
Анна внимательно осмотрела сложенные рядом с дверью поленья и кучу кизяка. Прикинула, хватит ли до тёплых дней топки, потушила лучину и вышла во двор.
Метель утихла, оставив после себя сугробы спрессованного снега. Одна половина предутреннего неба скрывалась за облаками. На второй мерцали звёзды, освещая землю, от чего ясно виднелась дорога.
У фермы Анну нагнала тётка Марфа. Она казалась взволнованна. Войдя в перекосившиеся двери фермы, произнесла: « От моего вчера весточку получила.
Слава богу, жив и здоров!»
— С радостью тебя, — сказала Анна, потуже затянула концы платка и отвела в сторону увлажнённые глаза.
— Не горюй, может и Пётр объявится.
— Да где уж там! — горько выговорила Анна.
— Но ведь нет ничего. Бумаги, говорю, нет, что убили или в аресте сидит.
— Потому и горше, что нет вестей. Война началась. Твой мужик на фронт ушёл. Петра, почитай ещё за три года до тех событий не стало в нашем доме. Куда забрали, зачем — не сказал никто. А ведь он, родимый, людей любил…
— Смелый он, видать, с рождения… Мой так не мог. От того и уцелел тогда.
-Говорила ему, держи язык за зубами, — как — бы не слыша тётку Марфу, продолжала Анна.
— Пытался разобраться, почему так много ссыльных в деревню к нам гонят. Задуматься если, какие же они враги, люди как люди. Пётр вернётся с поля, устанет за день, но идёт помогать им: роет землянки, таскает брёвна.
Анна умолкла. Чуть затянувшиеся душевные раны вновь обнажились воспоминаниями, которые всё это время старательно гнала от себя прочь. За те предвоенные годы, что прошли у неё без мужа, она, уставшая ждать, подошла к грани отчаяния. Грянула война и ушли в прошлое три года, разделив ожидание на две части. На фронт ушло почти всё мужское население деревни. Беда постигла всех женщин, тяжёлым трудом тыловой жизни легла на их плечи. Но у Анны появилась надежда, что муж тоже на фронте, что жив…
Анна сгребла навоз, уложила его вдоль стены, прихватила охапку сена и разложила в яслях. Сзади послышались шаги. Обернулась и увидела рядом Семёна, мужчину среднего роста, слегка полноватого, с жёстким видом лица. Тот шаркнул каблуком сапога, сплюнул в сторону и грубо сказал: « Я тебя предупреждал на счёт твоего сорванца. Говорил или нет?».
— Так он худого более ничего не делает.
— Сегодня его опять встретил за деревней. Воровством промышляет, колхозный хлеб тащит. Забыл, наверное, он, как осенью стегал я его за это. Теперь ещё и малую с собой прихватил. Одна кровь, вражья сила. В Петра удались. Смотри, ещё раз поймаю их, засеку до смерти…
Семён круто повернулся и твёрдой походкой направился к дверям базы. У Анны словно подкосились ноги, тело начало знобить. Глядя в след председателю — Семён был и за председателя, и за бригадира, за всю власть, вместе взятую в колхозе, — она тихо прошептала: « Что же вы детки мои делаете? Малые и несмышлёные. Антон ведь уже большой. Уверял же, что не пойдёт больше за колосками. И Настю за собой потащил. Горе вы, моё горе!».
Невольно подумала о Семёне. Ещё перед войной не давал ей проходу, искал случая встретиться. Однажды на покосе оказались они одни. Завёл тогда Семён разговор, хвалил сено, говорил, дурманит оно и пьянит. Намекнул о любви своей к Анне. Не поверила его словам, уж скольким вдовым бабам он их произнёс, да и не нужны ей его речи, жила она лишь мыслями о Петре. Потому честно призналась: « Мужа я жду». Семён ухмыльнулся: «Так нет его, сгинул в лагерях.
Одной — то жить не пристало».
В жар её бросило от его слов, язык словно присох, дышать стало нечем. Сама не помнила, как оказалась рядом с ним, как приложила неуклюже ему пощёчину.
Из уст вырвалось: « Не бывать тому! Слышишь? Не бывать!»…
С той поры, как чёрная кошка пробежала меж ними. Он старался при каждом удобном случае унизить, оскорбить её. Она делала вид, что не замечает этого.
Началась война, думала, его заберут на фронт, кончатся муки. Нет же, нашлась какая-то болезнь, остался в тылу, стал головой и властью в деревне.
Посылал Анну на самые тяжёлые работы, трудодни урезал. Прошлой осенью поймал Антона в степи, а в ладошке у того колоски. Ух, и отвёл тогда душу на мальце-то Семён.
У Анны побежали слёзы. Тут рядом оказалась тётка Марфа, ещё несколько женщин. Марфа участливо произнесла: « Ну что, милая, мокроту развела? Нашла из-за кого слёзы лить. Побереги, их-то у нас, у баб, совсем мало осталось. А горя-то впереди, ох, как много ещё будет».
-Он же моих малых караулит. Со мной сладить не может, до них добирается.
-Ты-то им объясни всё, чтоб побереглись. Антошка твой поймёт. На Семёна не обращай внимания. Не век ему над нами измываться. Пройдёт время, с лихвой отольются наши слёзы. Не вечно будет война, воротятся наши мужики. Нам бабам остаётся верить и ждать.
Женщины, окружавшие их, согласно закивали, а Марфа продолжила: «Поговорили и ладно, дело ждёт. За нас кто работать будет? Кормить наших мужей на фронте чем будут? Им там горше приходится. За работу, бабоньки».
Женщины потихоньку разошлись, каждая вздыхая о чём-то своём, каждая в душе скрывая маленькую радость — не её на этот раз коснулась новая беда, не её ребятишек, и без того обездоленных войной, в очередной раз обидели. Удивлялись ещё кто — свой же сельский. От него бы помощи, поддержки ждать, а он вон что вытворяет.
Поздним вечером, возвращаясь, домой, Анна ещё издали заметила в дверях землянки фигуру сына. Ближе подошла, ужаснулась: Антон весь в слезах, губы дрожат, сам не свой мальчишка. Не успела раскрыть рта, как сын, захлёбываясь, быстро заговорил: «Настя прихворнула. В поле ходили, она всё мёрзла, хныкала. Когда домой пришли, совсем слегла. И горячая вся, огнём горит…».
Большой ком сдавил грудь Анны. Не помня себя, бросилась в хату, пронеслась через сени, остановилась у лежанки. Стянула трясущимися руками платок, пересохшими, побелевшими губами прошептала: « Доченька! Кровинушка моя…» Силы оставили её, опустилась на лавку. Ослабла она лишь на мгновение.
Заметалась по горнице, укутала больную девочку, приложила платок, смоченный в студёной воде, к детскому лобику. Затем приготовила настой из трав, какие имелись в дому. Антона послала за бабкой Прасковьей. Снова смочила платок. Заглянула в Настины глазёнки. Мурашки побежали по телу, какие глаза у неё, словно стеклянные, а губки что-то шепчут, зовут, верно, её, Анну…
На второй день Настеньки не стало.
Дед Кузьмич вёл под узды старую лошадку. На санях лежала Настя. Рядом без головного убора, поседевшая, невидящая ничего вокруг, сидела Анна.
Тот огромный ком, сковавший её душу, сжавший невидимыми щупальцами надорванное горем сердце, не отпускал. Потому у Анны глаза оставались сухими, отрешённо смотрели в одну точку. За санями шёл Антон, шли гурьбой, роняя слёзы, женщины. Они делили боль и горе одной из них, потому как горя вокруг хватало на всех, оно преследовало каждую и в минуту могло неожиданно обрушиться и на них.
Ночью, когда на дворе снова разыгралась вьюга, и сквозь неё прослушивался волчий вой, Анна почувствовала, как внутри у неё что-то набухло, казалось, неведомая сила раздвигает грудь. Она набрала полные лёгкие воздуха, с усилием выдохнула и ощутила тепло, разливающиеся по клеткам тела. Не удержалась и завыла, словно волчица.
Рванула побелевшие пряди волос, зашаталась из стороны в сторону, запричитала: « Что же это такое? Зачем столько страданий выпало на мою долю? Не могу больше так жить! Тяжело мне одной, Петенька, ох, как тяжело без тебя! Нет больше нашей Насти!»
Со спины подошёл Антон, коснулся детской рукой её плеча, стиснул пальцы, жалобно с надрывом в голосе проговорил: «Мамочка, милая, не надо!» Она встретилась с глазами сына, рукой стала растирать, словно умываясь, слёзы по лицу, прижала крепко-крепко к себе родную голову мальчика. Так и сидели они, прислонившись, друг к другу.
Её сознание сверлила мысль о необходимости дальнейшего сосуществования: ради Антошки, ради его будущего. За себя она уже не переживала — не будет больше радостных аккордов в душе. Потому как душа её, будто после скальпеля изрезанная, покрылась не заживающими шрамами. Остаётся только вера в возвращение мужа домой, которая будет жить с ней до конца войны, даже не угаснет после того, когда с фронта начнут приходить чьи-то мужья, и снова в слезах она будет биться в углу комнаты на топчане.
Не угаснет и тогда, когда получит казённую бумагу о смерти Петра от «менингита» в сырой тюремной камере. Будет Анна жить, как тысячи таких же женщин, с судьбами, схожими с её судьбой.
За окном бесновалась пурга, далеко за селом стих волчий вой. В печи догорали угли, наступал новый день…
