Поезд мягко дёрнулся, на секунду — словно в раздумье — замер и затем, постепенно набирая ход, плавно поплыл вдоль перрона, оставляя позади машущих вслед ему людей, большой вокзал с циферблатом на башенке, привокзальный сквер и весь этот суетливый город. Пассажиры плацкартного вагона с облегчением вздохнули: можно расслабиться, переодеться, перекусить и укладываться спать — время позднее.
В крайнем от входа в вагон купе ехали три женщины. Одна из них, в солидном возрасте, одетая несколько старомодно, но вполне опрятно и даже со вкусом, чем-то неуловимо располагала к себе. Спутница её, гораздо моложе годами, очень привлекательная внешне, заботливо суетилась: сначала помогла первой женщине раздеться, потом достала из сумки нехитрую снедь, разложила на столе, произнесла: «Давай-ка, мама, поужинаем, а то весь день толком так и не поели».
Та, вытерев руки приготовленной влажной салфеткой, обратила взор на третью пассажирку купе, которая держалась отстранённо, сидя на самом краю полки. На вид ей можно было дать и 50, и 70 лет — уж больно скорбным было выражение лица, а волосы густо отливали сединой.
— Поужинайте с нами, нам самим-то не осилить столько припасов, — произнесла пожилая женщина, обращаясь к попутчице. — Не стесняйтесь, присаживайтесь к столу.
Та, поколебавшись мгновение, всё же подвинулась поближе.
— Надежда Николаевна; а это — Людмила, — представилась первая женщина и представила свою спутницу.
Людмила приветливо кивнула новой знакомой, которая, смущённо улыбнувшись, произнесла:
— А меня Глиной зовут, Галиной Дмитриевной, то есть. Но можно и просто Галей называть.
Познакомившись, женщины принялись за еду. Курица-гриль, варёные яйца, пироги, свежие помидоры и огурцы — угощения тут и правда было с избытком.
Точно так же ужинали и другие пассажиры вагона — почему-то дорога всегда располагает к еде. То и дело шуршали пакеты, газеты, шипели бутылки с газированными напитками, звякали стаканы в металлических подстаканниках — обязательный атрибут поездов дальнего следования.
Через какое-то время эта суета стала стихать — вагонные обитатели насытились. Теперь отовсюду слышались звуки хлопающих полок — народ готовился ко сну. Проводник сначала приглушил, а потом совсем потушил яркое освещение, оставив включенными лишь тусклые лампы над проходом, света которых едва хватало, чтобы не споткнуться, если вдруг понадобится ночью пройти вдоль вагона. Кое-где ещё были слышны разговоры — случайные попутчики раскрывали друг перед другом душу. Но и эти разговоры постепенно стихали. Наступала ночь.
Обитательницы первого купе тоже расстелили постели. Людмила, ненадолго отлучившись, чтобы привести себя в порядок, вернулась уже в спортивном костюме. Забираясь на верхнюю полку, произнесла:
— Ложилась бы ты спать, мама, поздно уже, да и утром подъём ранний…
Надежда Николаевна махнула рукой:
— Лягу, дочка, лягу. Но ты ж знаешь, не люблю я ночевать в дороге. Погоди, поболтаем вот немного с Галочкой, даст Бог, и сморит меня сон.
Людмила улеглась. А женщины уселись поближе друг к другу на одной полке, настроились на полуночную беседу…
— Какая дочка-то у Вас хорошая, заботливая, — начала Галина. — Сразу видно, уважает мать.
— Хорошая, — улыбнулась Надежда Николаевна, — отрада мне на старости лет. А у тебя у самой-то дети есть?
Галина тяжело вздохнула:
— Есть. Сынок. К нему и еду — на свидание… Сидит он у меня на зоне, третий уж год пошёл, как посадили. Подрался по пьяни, да и покалечил сильно знакомого своего, с которым вместе пили. Силушки-то немерено у сынка, а ума, видно, Бог не дал… Ещё и денег заплатили немало, адвокат обещал, что условно дадут. Да какое там… Семь лет дали. Вот, езжу теперь, куда ж деваться? Горе горькое… Перед людьми стыдно…
Надежда Николаевна сокрушенно покачала головой:
— Да, Галя, тяжела ноша, да ничего не поделаешь — сын есть сын. А женат ли он?
— Женат, — Галина зло махнула рукой куда-то в сторону. — Да только разве ж это жена? Свиристелка — одно слово. На суде ни слезинки не выронила, видно, и не жалко мужа совсем. Сколько раз она к нему съездила? Раза два, не больше. Ребёнка, говорит, не с кем оставить. Ну так что теперь, забыть, что ли, мужика, раз уж так вышло?
Надежда Николаевна слушала собеседницу, не перебивая. Потом взяла ту за руку, помолчав немного, проговорила:
— Ты, Галя, говоришь: горе. А ведь сын-то твой жив. На зоне, да живой. Не знаешь ты горя-то настоящего… Вот послушай, что я тебе расскажу…
И начала она свой рассказ, долгий, более похожий на исповедь, перенесясь сначала в памяти на много лет назад, когда была совсем ещё не Надеждой Николаевной, а просто Надюшей, беззаботной студенткой института торговли…
С будущим мужем познакомилась Надя случайно — в автобусе. Возвращалась вечером в общежитие из библиотеки — засиделась допоздна за каким-то докладом, а Пётр с работы ехал после смены на заводе, где работал слесарем. Приглянулась ему девушка, подсел к ней, заговорил… Проводил потом до общежития, так и завязалась их дружба.
Через полгода примерно свадьбу сыграли. Молодым сначала комнату в малосемейке выделили, правда, с подселением. Ну да ничего, жили они дружно, хоть и небогато. Надежда институт как раз закончила, на работу устроилась в бухгалтерию райпищеторга. А потом супруги узнали, что скоро в их маленькой семье ожидается пополнение. Рады были оба.
Долгожданный сынок Олеженька появился на свет уже в отдельной квартире — Петру как передовику производства и победителю соцсоревнования вручили ключи от квартиры в новом доме. Да не просто от квартиры — от двухкомнатной! Далеко не все могли тогда похвастаться таким жильём. Надежда наслаждалась своим материнством, ролью любимой и любящей супруги, с удовольствием заботилась об обоих своих мужчинах — о маленьком и большом, обустраивала семейное гнёздышко.
— До того момента, как Олежке исполнилось десять лет, я ведь даже слезинки не проронила ни разу, — горько усмехнувшись, продолжала свой рассказ Надежда Николаевна. — Понимаешь, Галя, ни одного печального денёчка не помню из тех лет, ни одного огорчения… И ведь воспринимала всё, как должное, ни разу Господу спасибо не сказала за то своё счастье…
Всё рухнуло в один момент. Умер Петенька, в одночасье умер. В выходной дело было. В гараже возился он с новым «Жигулёнком», вернулся вечером, говорит, что-то сердце покалывает. Пошутил ещё, мол, старость, видно, подкралась. А потом как-то побледнел, за грудь схватился… Пока «скорая» приехала, пока до больницы довезли, и не стало мужа… Тридцать пять лет всего и было-то Пете…
Сильно горевала Надежда, ох как сильно… Только сын её из отчаяния и вытащил. Пришлось молодой женщине учиться жить заново. Не представляла она рядом с собой другого мужчину, хоть и сватались к привлекательной вдове даже завидные по меркам того времени холостяки, да верна осталась она Петру. А всю любовь, что вмещалась в сердце, обратила на сына.
Олежка рос беспроблемным. Нет, конечно, бывали и у него шалости, но больше из озорства, не по злости. В учёбе тоже был всегда среди лучших. Высокий, красивый вырос, весь в отца. В институт поступил, там всегда был душой любой компании. В их квартире часто стали собираться однокурсники Олега. И, конечно, однокурсницы. На всех девушек, что переступали порог дома, Надежда смотрела с болезненной ревностью, словно боялась, что которая-нибудь из них отнимет у неё её мальчика. Но не там высматривала она соперницу…
Олег уже проходил преддипломную практику. На том самом заводе проходил, где работал когда-то его батя. Петра ещё помнило руководство, потому и к Олегу отнеслись здесь с уважением.
И вот уж как-то слишком долго стал он задерживаться по вечерам, всё говорил, что с дипломом запарка, приходится в библиотеке сидеть. А в один прекрасный день пришёл домой с худенькой большеглазой девушкой и спокойно представил её матери: «Мама, познакомься, это Люда. Мы с ней скоро поженимся».
Так обыденно это он сказал, так просто… А у Надежды сердце чуть не остановилось… Она что-то пыталась возразить, невпопад заговорила про учёбу, работу, поездку на море, которую они запланировали на будущее лето… Но Олег подошёл, обнял мать и тихо сказал: «Мам, ну какое море? Я люблю её. И у нас будет ребёнок»…
Галина удивлённо смотрела на Надежду Николаевну:
— Так это… не дочь Вам? Сноха?
— Да, Галочка, сноха. Да только дочкой я её теперь считаю, а она меня — матерью. Вот как жизнь-то повернулась…
Сиротой была Людмила. После детдома закончила ПТУ да и устроилась на завод наладчицей станков. Там и свела их судьба с Олегом. Люто возненавидела невестку Надежда, не могла той простить, что пришлось делить с ней сыночка ненаглядного… «Ух, змеюка подколодная, — жаловалась она подружкам. — Захомутала парня. Небось, нагуляла дитё да и повесила на моего лопуха. Он-то, дурачок, всё за чистую монету принимает. А эта — тихоня безродная, знала, за кого замуж метить… Квартира есть, перспективный парень, вот и вцепилась мёртвой хваткой».
Ох и попортила Надежда Николаевна крови бедной девочке… Жизни не давала: не там стоишь, не тут сидишь, не ту чашку берёшь… А Люда молчала, слова поперёк не сказала свекрови. Олег видел, конечно, как мать относится к его любимой, не раз выговаривал женщине, чтобы оставила та в покое молодую жену… Да где там, разве вразумишь исходившую ненавистью свекруху. И однажды молодожёны, собрав немудрёные пожитки, съехали из квартиры в общежитие…
— Знаешь, Галочка, без Олега я жизни не представляла… Как уехали они от меня, я два дня выла, чище, пожалуй, чем по мужу покойному… Поняла тогда, что вырос сынок, надо как-то находить с невесткой общий язык… А как? Не понимала я, что и она его тоже любит… Вот через эту нашу любовь и не стало Олеженьки… Да что там, — махнула рукой Надежда Николаевна, — я одна виновата в том, что случилось…
Люда уже была на сносях — вот-вот в роддом отправляться пора придёт. Поехала свекровь, скрепя сердце, навестить сына в общежитии. С подарками поехала. Сыну новый джемпер купила, будущей внучке — отрез на пелёнки, а невестке — сорочку ночную. Встретили её радушно. Людмила на стол собрала, Олег даже прослезился — тоже по матери скучал.
— Мне бы молчать тогда, только ведь задним-то умом все мы умны, — с горечью в голосе продолжила своё повествование Надежда Николаевна. — А я возьми да ляпни, что, мол, не рановато ли рожать-то? Как по срокам-то, так ещё бы, вроде, походить надо. Олег вскочил, как стукнет кулаком по столу: «Мама, не смей!» А Люда за живот схватилась и со стоном на пол сползать начала… Телефонов-то ещё не было тогда сотовых, на вахте аппарат не работал… Надо было до автомата на другой стороне улицы бежать… Вот Олеженька и рванул… Не заметил в спешке машины… Сбили сыночка на раз… Меня как кто в спину ударил, метнулась за ним, а он уж на асфальте лежит… Вот веришь, Галя, сама с ним умереть готова была… Ничего не помню… Люда-то и не поняла сразу, что случилось, всё «скорую» ждала, чтоб в родом ехать. Соседки по общежитию, как узнали про беду, к ней прибежали, сказали про Олега, она и упала. Тут и воды отошли…
Надежда Николаевна и Галина уже не сдерживали слёз, лишь изо всех сил пытались приглушить всхлипывания…
— В себя я пришла, Галенька, только на девятый день после похорон. Тогда и вспомнила, что у Олежки должна была дочка родиться… Пошла в общежитие, там сказали, что Люда после роддома туда не вернулась. Бросилась я её разыскивать. Нашла у директора детского дома, эта женщина своим ребятам вместо матери была, приютила мою девочку с дитём… Увидела я Люду, на колени перед ней упала, прощения просила, умоляла только внучку не забирать у меня — последнее, что от сыночка на Земле осталось. А Людмила — она ведь святая, Галя. Ни упрёка от неё, ни слова злого я не услышала. Обняла она меня, и вместе мы с ней ревели на два голоса… Вот с тех пор и не расстаёмся. Внучка выросла, на Олеженьку очень похожа, вон, уже студентка. Это мы её навещать ездили, домой возвращаемся.
Надежда Николаевна замолчала. Потом, немного успокоившись, произнесла:
— Ты, Галя, не гневи Бога. Жив твой сын, его тебе беречь надо. Да и сноха у тебя тоже, наверное, неплохая. Пусть она и чужой тебе кажется, да ведь ты-то мудрой быть должна. Впусти её в своё сердце как дочь. И сама счастье обретёшь. Поверь мне, я это всё выстрадала, Галенька.
