Она была болезненной черноглазой девочкой, с раннего детства странной, необщительной и дикой. В лесу ей было куда лучше, чем с людьми.
Лес говорил с ней, звал шепотами веток, шипением папоротников, он открывал ей тайные звериные тропы, угощал сладкими ягодами и душистыми грибами.
Она обладала странной, непонятной людям силы, могла лечить, могла испугать до паники одним взглядом внимательных не по-детски взрослых глаз, дикие звери не трогали ее, а ласкались к ногам. Она танцевала с волками по ночам и сама превращалась в пятнистую желтоглазую рысь. Деревенские сторонились ее, опасаясь этой силы, но из уважения к доброму роду – помалкивали.
Она была младшей из трех сестер у матери. Отец, известный работящий человек, славных охотник давно погиб, задранный медведем, мать поднимала дочерей одна.
Старшая была красавица, вышла замуж, едва успела заневеститься, вторая тоже хороша собою, вступив в пору, не засиделась в девках. Только младшая – гадкий утенок, странноглазая дикарка, позор семьи и маята для матери. Та стыдилась дочь, старалась не показывать ее гостям, усылая по делу, а ночами горько плакала в подушку – ну за что под старость лет в наказание такая девка растет?
Дни шли за днями, девочка подрастала, пришло время подыскивать жениха, позвала мать в дом сваху – на невесту глядеть. Товар оценке подлежит, прежде чем его на прилавок купцам выкладывать. Вот и явилась оценщица в красной высокой кичке, в пестрой богатой поневе, села на лавку, покрытую расшитыми полавошниками, глядит на невесту, хмурится:
–Неказиста больно, девка у тебя, хозяйка! Ну, куды такую, кто возьмет! Одни глаза, да и те, какие-то звериные, не добрые – ни фигурой не взяла, ни лицом, ни нравом. Ты вон какая в девицах ходила – с лика бела, со взгляда кротка, как овечка, а груди, что колокола – шла, звенели на всю улицу, парни поглядеть сбегались. А тут чего… Доска глазастая! Тьфу!
–Ну, ты, сваха, погоди, – у матери за дочь заболело сердце, – Ну таких ли берут, ну! Другие в ней пригляды таятся, посмотри хорошо…
–Да какие другие? – сваха тяжело встала с лавки, подошла к девушке, подняла тонкую черную косицу, – Хоть бы волосами взяла, хоть бы какая краса в ней, хоть бы капля была. А то – метелки какие-то отросли. Мужику глянуть тошнО! Не зыркай на меня, девка, дело я говорю, судьбу твою решаю, смотрит сычом сидит, кошка дикая!
–Прочь пойди! Мужа она мне ищет! – девушка встала руки в боки, свахе и до груди не достала по росту, однако чуть взглядом не сожгла.
–Примолкла бы, доча! – мать замахнулась на нее рушником.
–Да больно хотелось! Нету купца на ваш товаришко, сиди, старься, дура норовистая! Лешак тебя поберет за твой язык да рысьи глазищи!
На том и кончилось. Однако, жениха все ж таки сваха неказистой невесте сыскала. Видно, мать уплакала-упросила после, чтобы свашенька добротой не обошла. Та не обошла. Нашла. Да не абы какого, а весьма даже завидного. Мать не нарадуется, все глаза проглядела сватов ждать. Слава всем богам, имя покойного мужа плохонькой девке легло приданым. А то совсем беда… Память отцову отдавали за доброго парня, не девушку.
Зима. Метет по дорогам пурга. Белым-бело все. Сквозь натянутый бычий пузырь в крошечном окошке не разглядишь ничего. Нарядили невесту. Бусы красные на шею повесили, сарафан новый справили, самого дорогого льна не пожалели, в косы жемчугов вплели. Вроде даже и ничего сидит, есть на что глазу порадоваться.
–Да в пол гляди ты, горе! Не красят тебя твои зенки черные, не сверкая тут! – мать раздраженно прикрикивает, снова приникает лицом к окну, – Едут, кажись!
Самовар дымится. Пироги с калиной на полотенцах дорогих гостей ждут. Мать суету развела, в поклонах об пол чуть лоб не разбила. Жених заносчивый. Отец важный. Жена его кичливая. Последняя пуще всего мать опечалила – такая свекровь всю жизнь заест. Но выбирать-то не из кого, и так удача привалила неслыханная.
–Разливай, доча, чай, да ласкова будь, улыбайся, – свистящим шепотом погоняет невесту мать, толкает в спину так больно, что девушка аж плечами передергивает.
–Садитесь, дорогие гостюшки, глядите на нашу лебедушку, уж во всех краях такой красоты не сыщется…
Принятые на сватовстве присказки, принятые улыбки, все как полагается у добрых людей. Только вот жених до такой невесты снизошел и цену себе ой, как знает. Будущая свекровь лебедушку взглядом оценила дешевле не удойной старой козы, перекосилась вся:
–Ты бы, сватья, слов не тратила, глаза-то у нас еще видят. Сядь, помолчи, пусть девица скажет что у нее на сердце. По нраву ли ей наш сокол? Рада ли она, согласна ли участью своей наградить его?
Мать подавилась улыбкой и тяжело села на лавку. Тишина становилась гнетущей. Все смотрели на девушку. А она молчала, до боли сжав кулаки так, что ногти впились в ладони. Встала – тонкая, прямая как струна, поклонилась в пояс жениху. Красивый парень. Улыбчивый, глаза нахальные, плечи – не во всякую дверь пройдет. Девки, небось, за таким в очередь стоят. Только вот ей не по сердцу, не по душе, не по нраву.
–Спасибо, дорогие сваты, спасибо, жених мой, что не побрезговали такой невестой, что пришли, хлеб соль нашу пробовать сиротскую! Был бы жив отец, гордился, что в дому у нас такие уважаемые люди. Гордился бы, пока ртов своих вы не открыли. А как услыхал бы, так показал на выход. Потому что не убогие мы, нечего милости нам оказывать! Нечего тут носа воротить.
Мать закрыла руками лицо, побелев, как соль, но было уже поздно.
–Подарков даже не привезли вы, уверенные – и так бесприданницу отдадут. Ничего у меня, кроме имени нет, ничего, кроме памяти о хозяине прежде богатого да славного дома.
Мать мою обидели, оборвали, меня оскорбили. За себя промолчала бы я, промолчала, потому что понимаю, нужно было этой дорогой пройти, но за мать не промолчу и не пойду за вашего сокола. Хорош он, да что толку с того? Ни вам такая сноха не нужна – стыдиться всю жизнь. И я обузой не стану, не обсевок в поле. Прочь подите и не возвращайтесь более. Не ждут вас здесь.
–Да ты, девка, в уме ли? Не помутился ли у тебя рассудок, скажи? – это сват встал над столом, грохнув по тому огромными кулачищами, – Ты в счастье свое, дурноглазая, плюешь! Да ты в зеркало гляделась ли? Да у тебя за душой одни мыши по сундукам крошки доедают… Гордячка выискалась!
И тут он смолк, страшно выпучил глаза и стал заваливаться, хрипя, раздирая руками горло. Изо рта выпрыгнула большая черная лягушка. За ней еще одна. И еще и еще. Жена заголосила дурным голосом. Жених замахнулся на будущую тещу:
–Усмири, ведьму свою!
–Ой, не советую… – тихо сказала девушка, и парень схватился за глаза, упав на колени.
–Не вижу! Не вижу ничего!
–Прочь! – распахнулась от невестиного голоса дверь, снежный ветер влетел в избу, обдавая стужей всех, кто был в душно натопленной горнице, – Прочь по добру по здорову, а то худо будет всем! Не понимаете вы слов человечьих, по иному будем разговор вести. Ишь, думают, все им позволено! Мама! Мама, не страшись меня, это же я, дочь твоя…
Но поздно было. Перепуганная мать, поднимая свата с пола, торопилась уйти вместе с гостями. Осталась девушка в избе одна. Осталась она в жизни одна. Даже родная мать испугалась и отреклась. Что теперь делать? Куда пойти? Кто она такая с этой своей силой странной, опасной, людям чуждой… Саму себя иной раз жутко. Что уж про прочих говорить. Правы – ведьма она. Ничего, кроме вреда, не принесет…
***
Заснеженный лес был тих до звона в ушах. Черная сосна в белой шубе встала на пути, и девушка обняла ее, сползла по стволу к корням, привалившись к ней головой, с которой съехал шерстяной цветастый платок. Пар от дыхания белыми облачками кружил в воздухе, оседая инеем на волосах и ресницах. Худые старенькие варежки совсем не грели. В валенки набился снег. Она замерзала. Пусть. Ей больше некуда идти.
–Ты чего тут сидишь, простынешь! – низкий мужской голос, кажущийся таким далеким и таким близким одновременно.
Она тяжело подняла веки, посмотрела на подошедшего. Молодой мужчина в высоких сапогах, в темном простом плаще без украшений.
–Оставьте меня…
–Вставай, говорю! – потянул ее за локоть, заставил встать, обхлопал снег с одежды, – Ты откуда такая?
–Из деревни…
–Мне туда надо. Вызвали вот. Ведьма, говорят, завелась, казнить, значит…
–Палач?
Он утвердительно кивнул, положив ей руки на плечи:
–Ух, глазастая какая! Дорогу мне покажешь? Не бывал я в ваших краях, не доводилось. Плутаю тут, лошадь уже устала.
–Да чего показывать, ведьму ты уже нашел, казни давай…
–Ты что ли?
–Я…
–Ну, дела… – он почесал голову, сдвинув шапку на затылок, – И не боишься меня?
–Мне уже все равно…
***
Раздетая до рубахи, она босиком стояла на мерзлой соломе. Связанные руки сводило дергающей болью в плечах, жгло стертые в кровь запястья. Он медленно, словно танцуя, обходил ее со спины, подошел, сняв завязки с кос, расплел волосы. Порванные жемчужные нити раскатились по полу белоснежными, отливающими голубым жемчужинами. Тонкие пальцы, ловко расплетающие косы, собранные полосы положил за плечо.
С сухим неприятным хрустом разорвал рубаху до поясницы. Ахнули пришедшие поглазеть женщины. Заусмехались в усы мужчины. Где еще на полуголую девку зимой поглазеешь? Да и летом тоже – стыдливы местные, все тихаряться, да прелести прячут. А тут такая потеха! Ведьму сечь будут.
Медленно в темные волосы ныряют снежинки. Не тают, сединой ложатся в перец прядей. Первый удар кнуты странным теплом разливается по телу, выбивает шумный выдох. Второй обжигает кончиком о плечо. Она повисает на столбе всей тяжестью, поджав ногу.
Палач танцует за спиной, легкие шаги его скрипят на снегу. Третий удар заставляет застонать и вжаться лбом в столб. Кнут обхватывает тело черной жалящей всей поверхностью змеей. Четвертый удар, и прокушенная губа наполняет рот медным привкусом крови. Пятый, она закричала к радости собравшейся толпы.
Но это был первый и последний крик.
Дальше лишь глухие стоны, прокушенные губы, разбитая о столб бровь. Не будет она тешить зевак. Подаваться. Она клялась себе не кричать, клялась до выпрыгивающего из груди сердца. Уплывая в забытье, выхваченная из него каждым очередным ударом, ослепленная болью, плыла по ней яблоком, брошенным в мед… Встало время, влипло в этот столб, в веревки, стянувшие руки, в кнут, свистящий струйкой зерна, что сыплется в жерло мельницы…
Точными ударами ложились удары мастера, спина горела огнем, в горло, казалось, сыпанули точеное стекло, оно просыпалось в легкие, разрывая грудь с каждым новым вдохом…
Спуталось все – небо с землею, земля с небом, лица людей слились в розовую пену, голоса их стали далеким гулом, в котором не разобрать ни одного слова.
Она уже чувствовала, как кончик хлыста снимает кожу, вгрызаясь с неприятным чавкающим вкусом в плоть. Капли крови на снегу ягодами калины… Ветер, вылизывающий холодом полыхающие болью плечи. Окоченевшие до бесчувствия босые ноги, головокружение до того, что невозможно сглатывать кровавую слюну.
Скоро в беспамятство повалилось темнеющее небо, и все реже и реже возвращалась она сюда, в мир, где первая звезда подмигивает над головой. Сквозь забытье чувствовала она, как ей открыли рот и сунули какую-то палочку в зубы – как мундштук лошади. А потом шорох… Такой жуткий шорох. Повернуть голову сил нет. Только стон покатившийся по толпе, позволил ей понять, что сейчас случится нечто страшное. Мелко толченая соль выплеснутая из ведра на спину взорвала болью такой, что она споткнулась во тьму обморока и долго падала в тишине…
***
–Ну, ты, девочка, даешь! – жестяная кружка острым краем неприятно тыкается в губы, – Пей давай… Живучая кошка.
Глоток. Теплая вода тугим комом провалилась в пересохшее горло.
–Почему кошка?.. – воспаленные глаза посмотрели на мучителя.
–Да насмотрелся я тут, как ты в рысь перекидываешься. Однако, впечатляет. За что только тебя пытать, не пойму. Нет, я люблю… но вреда от тебя как от кошки – никакого. Или насолила кому?
–Жениху… – как трудно говорить, как горит голова, спекшиеся опухшие губы совсем не слушаются.
–Однако, крепко ты ему не угодила, раз со мной встретиться довелось.
–Крепко…
–Знаешь, завтра ведь опять тебя на площадь.
–Убей, хватит толпу тешить… Там мать моя. Не меня, ее пожалей. Ты же не жестокий…
–Нет, я просто боль причинять люблю. Знаешь ли, есть у меня такая странная страсть. Ты вот колдуешь, а я пытаю.
–Это не одно и то же…
–Нет, конечно, не одно. Ты вот, жениху отказала, верно, завидная невеста была, раз отказывала да выбирала. А я обречен на одиночество. Кто пойдет за палача? Меня сторонятся, как чумного. Ты, небось, ненавидишь уже… Хорошо я вчера тебя кнутом полюбил.
–Нет. Не ненавижу.
–Ха! По нраву ты мне, глазастая. И храбрая ты, и дикая, и на язык острая – съел бы тебя, да с кошек с живых проку больше. Чего глядишь? Страшен я тебе?
–Не страшен, пригож скорее…
–Вот же ненормальная. А замуж пошла бы?
–На муку?
–Ну отчего ж на муку? Не только… Ладно, чего говорить, спи, давай.
Она уснула мгновенно. Словно шла-шла, споткнулась и упала в сон.
***
И опять этот столб. И опять толпа, на этот раз молчаливая. Потому что уже не радость, а жалость у всех в глазах. Полуживая, в беспамятстве от жара, тотчас потерявшая сознание от сорванных со спины повязок, приведенная в чувство ведром ледяной воды, ведьма стояла на площади. Так же падал в волосы снег.
Только теперь и вправду уже седина виднелась в темных волосах.
Танцевал с кнутом за спиной палач.
Удар. Второй. Кровь на снегу. Меркнущее в глазах небо над головой. Тающие солоноватыми каплями снежинки на губах. Хрусткая колкая солома под босыми ногами.
Третий. Кажется кнут вырывает ребра через спину.
Четвертый. Зацепил прядь волос, вывал ее, стряхнул на снег тонким шнурком, который ветер свил в клубочек и покатил под ноги девочке, держащейся за отцовы порты.
Пятый. Нет времени. Снега нет. Ничего нет. Только боль, издалека звучащая в тебе мощным гулом, словно земля под ногами гудит. Сердце почти остановилось в груди, дыхание бабочкой бьется где-то в гортани…
–Будешь ли ты женой мне?
Далеко-далеко звучит этот голос. Знакомый, вытаскивающей из полыньи забытья. Ах да, древний закон, кого палач возьмет в жены, та от обвинений освобождается.
Проклятому – проклятая. И нет на них суда людского. Она надрывно засмеялась, едва не вывихивая плечевые суставы в своих путах. Ах, какая страшная сказка, и она в ней оказалась главной героиней.
–Будешь ли ты женой мне? – палач повторяет свой вопрос, отвязывая ей руки.
Она безвольно ложится ему под ноги. Палач приседает над ней, поднимает на подбородок:
–Скажи, девочка, иди умрешь…
–Я не боюсь смерти…
–Так не люб?
–Да…
–«Да» — не люб, смерть выбираешь? Или согласна.
–Согласна…
–Громче тогда, ты должна сказать всем, тогда спасу.
–Да! – слишком тихо, голоса нет.
Он поднимает ее на руки, поворачивается к толпе.
–Будешь ли ты женой мне?
–Да! – она смогла, смогла вытолкнуть из себя это слово, измученная, балансируя на грани сна и яви, и силы кончились, закружилось небо, теплый плащ палача укутал маленькое замерзшее тело.
***
–Утра, Рыська, давай, превращайся уже, есть будем.
–В лес хочу… Там заживет быстрее. Можно?
–Все тебе теперь можно, ты жена палача. Один у тебя Хозяин, никто больше тебя не тронет. Иди скорей, и возвращайся, стынет все.
Автор: Елена Андреевна Холодова
