Мы знали, что еще несколько лет назад пил Тихон вглухую. Рассказывали нам его односельчане из Затонья, что произошло это с ним после нелепой гибели единственной его дочери Софьи: пошла в лес за можжевельником для настоя да напоролась на разъяренного весенним гоном сохатого… Остался восьмилетний внучонок Санька, отец его вскорости женился снова, а Саньку подбросил вдовому деду— не нашлось мальчонке места в новой семье отца…
— Закрутила, согнула его горькая, отняла силу и разум. Валяется в пыли возле сельпо, а Санька рыдая, тянет его за вонючую давно не стиранную рубаху: «Домой, деда, домой!»
И вдруг, как отрубило, отсекло, отринуло: ходит Тихон трезвый, чисто прибранный, одеколоном пахнет.
— Ты что, жениться, что ли собрался, кот мартовский?— шутили старики, а про себя дивились: что это вот так сразу, с Тихоном такой поворот вышел?
А поворот вышел из-за Саньки. Когда однажды дед очнулся после запоя, Санька усадил его за стол, заварил крутого чаю и, глядя исподлобья, сурово, по-мужицки, сказал, как отрубил:
— Если, дед, еще напьешься хоть раз — уйду! В город мотну— и не сыщешь!
В словах внука почуял Тихон нежданную силу. Мальчонка набычил лоб точь-в-точь, как Катерина, покойная бабка, глазенки глядели зло и пронзительно. «Как похож, похож на Катю-то!»—захолонуло сердце у Тихона. Уж коли так сказал — век не отступится от своих слов, понял старик. И горько подумалось ему, что вот осталась у него на свете одна-единственная родная душа внучок Санька, тa живая ниточка, что связывала его с невозвратным прошлым, когда в избе звучали голоса жены и дочери, а теперь вот только Саньки. Он один — их продолжение и живая память…
И стало пепельно стыдно за себя, за того когда-то ладного и справного человека. Сколько почета было ему, когда в сорок седьмом отпустили, наконец, из армии после шести лет службы на Дальнем Востоке, и вернулся он в родное сибирское село Затонье, и жарко обняла его у крыльца на виду у всех, желанная невеста Катя, и как стал он на селе всеми уважаемым человеком…
А потом родились чернявая весёлая Сонька, незаметно подросла, заневестилась и привела в дом самого забулдыжного парня Затонья —Ваньку-спеца, как прозвали тракториста Ивана Степанова, намекая не столько на его профессию механизатора, сколько на то, что был он большим специалистом по выпивке и по «женской части».
Повздыхали они тогда с Катериной, покручинились, пробовали было втемяшить дуре Соньке, что глупость творит, а та уперлась, люблю, мол, ну и что ж тут делать — сыграли свадьбу… Через положенный срок затопал по избе толстыми ножонками такой же чернявый, как мать, похожий лицом на Катерину внучек — родная кровиночка Санька.
Если не считать иногда выходок Ваньки-спеца, хорошая у них тогда была жизнь. Тихон работал в механической мастерской, Катерина — в сельпо, Соня — на ферме. Не ахти какой, но в доме были достаток и относительное спокойствие.
А потом одно за другим посыпались несчастья. Началось с того, что в мастерской на руку Тихона упала многопудовая железная болванка. Кисть левой руки пропала. Он долго лежал в больнице, а когда вышел, сразу же попал на похороны: скоропостижно, неведомо почему, скончалась Катерина. Врачи сказали, какой-то тромб в сердце. Да как там ни объясняй — тромб не тромб, а родного человека-то нет на свете!
В мастерской Тихону теперь делать была нечего, и определили его пасти телят на Синем лугу — так называли в деревне пологое место в пойме реки.
Не прошло и двух лет — новое горе: гибель Софьи. Односельчане скорбно кивали головами: столько бед на одну семью, такого и не придумаешь. Слава богу, Ванька-спец не привел в дом новую жену, а подался к ней, в соседнюю деревню. Шел тогда Саньке девятый год…
Вот так и стали они жить в избе втроем Тихон, Санька и дурашливый, черный, как жук, щенок Цыган. А подрос Цыган, и стал его Тихон брать с собой на Синий луг, приучать к пастушьему делу…
Обо всем этом с тяжкой болью думалось Тихону, когда он сидел напротив внука, словно ответчик перед судом, и глядел в пронзительные, злые глаза мальчонки. Что же, так и будет валяться под забором Тихон Григоров, бывший уважаемый человек?
Ничего не ответил Тихон внуку. Застонал глухо, вышел во двор, стянул с себя вонючую рубаху и кинул в деревянное корыто — стирать.
Мы спрыгиваем на берег. Игорь наклоняется к Тихону:
— Что с тобой, Тихон Петрович?. Беда какая-нибудь?
— Беда-а-а,— протянул Тихон.— Цыган помирает!
— И не помирает!— неожиданно выскочил из кустов тоненький, лохматый Санька.— Наверно, операцию можно сделать— и будет жить! Не-е-е,—пьяно мотнул головой Тихон.— Опухоль у его… Ветеринар глядел, велел застрелить…
— Не дам! Не дам застрелить!— закричал Санька.— Мы с ним вместе от тебя уйдем!
Санька опять закричал и бросился к шалашу, где они ночевали с дедом. Мы двинулись вслед.
У входа в шалаш, вытянувшись, лежал Цыган. Бока его тяжело ходили.
— Да-а-а,— почесал подбородок, Игорь.— Собачка не жилец на этом свете… Ишь, стонет, прямо как человек, мучается-то как! Верно ветеринар сказал.
Сзади донеслось бормотанье Тихона:
— Телята-то разбрелись незнамо куда… Собака-то нерабочая… Что ж делать-то?
У берега загремела железная цепь. Мы глянули: Санька отцеплял лодку.
— Ты куда?— крикнул Игорь.
— Все, все! Беру Цыгана — хоть в Горловск!— крикнул Санька.
— Ну, и дурак,— спокойно сказал Игорь, вразвалку подходя к пацану. — Да погоди ты… Давай-ка я сам до села махну, может, что и придумаем…
Санька зорко взглянул на Игоря. Похоже, поверил.
Игорь вскочил на плот, запустил руку в наш «продуктовый склад»— в ящик из-под фруктов — и вытащил, как мне показалось, бутылку коньяка.
— Я быстро вернусь! — крикнул он, перебираясь в лодку. Звякнули весла в уключинах, и Игорь короткими, сильными гребками погнал лодку вниз по реке, где километрах в двух от Синего луга таились крепко сбитые дома Затонья.
Тихон пил прямо из бутылки. Слезы, не переставая, струились по его лицу, а он все бормотал:
— Нешто мне не жалко? Он прямо как родной. А ветеринар велел…
— Не смей!— надрывался Санька.
Мне хотелось как-то вмешаться, прекратить эту тягостную сцену, ненужный спор, в котором не было неправых… И я сказал:
— Ладно, Санька, давай палатку ставить. Не под кустом же нам с Игорем спать!
Парнишка тяжело вздохнул, взял топор и пошел в подлесок. Я занялся хозяйством, изредка поглядывая на Тихона, Тот кое-как поднялся с земли, взял здоровой рукой берданку, прижал ее к боку, клацнул затвором. Дуло ружья описывало круги в руке Тихона.
— А ну, положи ружье! — крикнул я старику. Он затряс головой, в груди его что-то хрипело.
— Я сам в себя! — выдохнул он и стал было поворачивать берданку дулом к себе.
С трудом отобрал я у очумевшего Тихона ружье, вынул патрон, закинул его в кусты. Теперь можно было, не опасаясь, ставить палатку.
Мы с Санькой живо вбили колышки, натянули брезент, перенесли с плота на берег постели, принялись сооружать костер: надо было к возвращению Игоря напечь картошки.
Тихон как будто забылся. Он лежал возле кострища с закрытыми глазами и только изредка мычал. Пока я готовил еду, Санька побежал по Синему лугу проведать телят — не отбился ли какой-либо от стада. Раньше эту работу выполнял Цыган…
К моему удивлению, Игорь всё не возвращался. Мы с Санькой наелись терпко пахнущей дымком печеной картошки с солью, напились молока из пастушьего бидона и прилегли на пышную охапку сена, подложив руки под голову. Мы долго глядели в теплое звёздное небо, мерцавшее над нами, а Игоря все не было. На том же месте, где сморило его, похрапывал Тихон.
— Все равно от него уйду! — вдруг зло сказал Санька.— Я ему давно говорил: будешь пить — уйду…
— Вот ты как! — возразил я.— Что ж ты, не понимаешь, почему он нынче напился?
Санька сердито заворочался на сене. Мы снова надолго замолчали. А что: вот так живешь, живешь, а потом помрешь, — неожиданно раздумчиво сказал Санька.— И неужели от тебя совсем-совсем ничего не останется? Навсегда-навсегда?
Я усмехнулся. Кого из нас, появившихся на свет, не тревожили, не пугали эти извечные вопросы?
— Ничего, Санька, не останется. Ни от тебя, ни от меня, ни от деда твоего, ни от Цыгана… Память только останется.
И надо же мне было помянуть Цыгана. Санька всхлипнул, потом резко сел:
— И все не так! Я вот где-то читал, что люди все равно насовсем не умирают, а души их переселяются в животных. Вот, я думаю, мамка моя в Цыгане живет. Как она умерла,— зашептал Санька,— так он сразу у нас стал жить, а меня больше всех любит…
— Ну, что ты, брат, уж совсем не то говоришь. Как это: человек живет в собаке? Тут тебя наука не поймет…
— Пусть!— со страстью выкрикнул Санька.— А я верю… Вот обниму Цыгана, весь он ко мне прильнет, и мне так хорошо-хорошо становится…
Я уж и не знал, что говорить парню. Смешно было бы втолковывать ему сейчас, в эти минуты, когда весь он трепетал в нервном ознобе, о материализме, тем более, что шел Саньке только тринадцатый год и он еще не совсем перестал верить в сказки.
— В общем, я думаю так,— сказал Санька.— Если ты кого любишь, тот для тебя всегда живой, верно?
— Верно,— охотно подтвердил я.— Ты вот деда любишь?
Санька сердито засопел и отвернулся.
— Ну, что молчишь? Дед-то твой вон какой человек замечательный. Все его уважают, любят…
Мальчуган ничего не ответил, и я подумал, что дед Тихон пережил еще не все свои беды.
Незаметно мы задремали. Разбудил нас звон лодочной цепи. Я открыл глаза. Уже встало солнце.
Игорь явился не один. На носу лодки сидел молодой черный пес с остро торчавшими ушами и щеголеватым и белым галстуком на груди. Просыпайтесь, люди добрые!— закричал Игорь.— Я к вам гостя привез! Прошу любить и жаловать — прирожденный пастух! Носит благородное имя Цыган!
Пес легко выпрыгнул, на берег и, дружелюбно помахивая хвостом, направился к Саньке.
— Нет, нет!— закричал парнишка.— Это не наш Цыган, а наш Цыган — он здесь, вот он, показывая к месту, где лежал старый Цыган. Все так же тяжко ходили его бока, такое же хриплое дыхание и смотрели в никуда непогрешимые собачьи глаза.
Молодой пес будто только и ждал сигнала. Как развернувшаяся пружина, помчался он по краю Синего луга, сбивая в кучу разбредшееся стадо.
— Ну что, не мастер, скажешь, а, отец Тихон?— обратился к старику Игорь.
— Да-а-а…— Тихон с грустной улыбкой наблюдал за профессионально четкими действиями собаки. — Где же ты его взял?
Игорь озорно подмигнул:
— Фирма секретов не имеет. Выменял на бутылку армянского, три звездочки. Точнее, не выменял, а получил в подарок от надежного друга. Так что с тебя уха, отец Тихон.
Не знаю почему, но мне вдруг стало невыносимо оставаться здесь, на Синем лугу, где происходила естественная, но тягостная замена. Мне до темноты в глазах было жаль и старика Тихона и Саньку, и ни в чем не повинного Цыгана.
Я стал свертывать палатку.
— Ты что?— удивился Игорь.
— Да так, ничего. Нам пора. Надо.
Мы быстро погрузились, попрощались с Тихоном и Санькой, и «фрегат» наш двинулся вниз по Тони.
Через сутки мы приплыли в Горловск. Мы прошли чуть ниже пристани, туда, где швартовались лодки. Ткнулись в песчаную отмель, прочно посадив плот.
— Смотри-ка! — вдруг присвистнул Игорь.— Лодка-то Тихонова!
Поблизости от нашего плота лежала на боку вытащенная на берег темно-красная со знакомой цепью на носу лодка Тихона Григорова. Что же случилось?
Бегло оглядев пристань, мы с Игорем бросились в город. Где Тихон? Почему здесь оказалась его лодка? Что с Санькой? Никаких следов ни того, ни другого не находилось. Игорь не углядел даже никого из знакомых, кого можно было бы расспросить.
Понуро побрели мы в столовую и, к удивлению, увидели там Саньку. Он сидел за столиком, медленно жевал хлеб, запивая его жидким чаем. Что-то резко изменилось в нем. Запали, потускнели глаза, серого, землистого цвета сделалось лицо.
— Что с тобой, как тут оказался? — кинулись мы к Саньке.
Он поднял голову, будто не узнавая, глядел на нас. Потом, медленно шевеля губами, сказал:
— Дед… Цыгана…
Мы долго молчали, не зная, что сказать. Да что тут скажешь?
— А что ж ты только чай с хлебом? — спросил Игорь.
— У меня денег было только восемь копеек, — вяло ответил Санька.
Игорь метнулся к окошечку раздачи. Через несколько минут перед Санькой уже дымилась тарелка щей, легкий парок поднимался над гуляшом с Макаронами, стоял стакан с компотом из сухофруктов…
— Неохота,— махнул рукой Санька.— Вы ешьте…
— Да ты сам подумай, что ж деду оставалось делать,— сказал я.— Он же не железный, каково ему было глядеть, как собака мучается?
Санька резко отодвинул от себя тарелку, встал и пошел к двери.
— Погоди!— загородил ему дорогу Игорь.— Поешь Сначала.
Вдруг плечи у Саньки опустились, он весь задрожал — прорвались слезы. Стуча зубами о край стакана, он мелкими глотками пил чай и потихоньку успокаивался. Мы говорили ему какие-то слова, подпихивали поближе тарелки с едой, и он наконец хлебнул несколько ложек щей, проглотил кусок гуляша.
— Где ночевать-то собираешься? — спросил Игорь, когда мы вышли из столовой. Санька пожал плечами.
— Тогда вот что,— скомандовал Игорь.— Давай с нами!
Мы расположились втроем в палатке, которую тут же растянули на берегу. Неожиданно быстро Санька уснул, тоненько засопев носом.
— Ты только утром его не прозевай!— шепнул мне Игорь. — А то улизнет еще, дурень, сам не зная куда…
Санька никуда не улизнул. Мы проснулись все вместе, снова пошли в столовую. Парнишка все больше молчал, односложно отвечал на наши вопросы.
— Ты меня, Саня, конечно, прости, — сказал Игорь, — но поступил ты не по-мужски и не по совести. Двойное горе деду устраиваешь. А ведь ты у него один. Так что не знаю, есть у тебя совесть или нету…
Наверное, это было самое правильное сейчас — сказать Саньке про деда. Мальчишка весь сжался, нос его сморщился, и, видно, ему снова недолго было до слез.
— Поступай, конечно, как хочешь,— продолжал Игорь.— Только ведь век себе не простишь за деда…
— Ну, чего ждешь? Давай, трогай в ту сторону, куда тебе совесть велит…
Санька столкнул лодку в воду, сел на весла, ходко повел лодку на середину реки. Мы ждали, что будет дальше.
Достигнув середины, лодка замерла на мгновенье и уверенно двинулась вверх по течению, туда, где живет его дед.
