Изосим Фёдоровича, а попросту – Изоню, в деревне боялись все, включая бешеных собак, которые раз в году срывались со своих цепей и, гремя этими самыми цепями, носились с пеной у рта и красными глазами по улицам в поисках воли и лёгкой добычи в виде кур и кошек. Людьми тоже не брезговали. Но при виде Изони даже они ретировались мгновенно, поджав хвосты.
Нет, в Изоне не было ничего «героического» и выдающегося. Ни во внешности, ни в фигуре. Сухопарый, жилистый, невеликого роста, с глухим, прокуренным «Беломорканалом» голосом. Но сила личности, она же не в росте и не в голосе.
Изоня был «лагерный». «Блатяк». Первый свой пятилетний срок он отмотал ещё по-молодости, перед войной. За ящик хозяйственного мыла, который он зачем-то спёр, разгружая райповскую полуторку. Получил за это свои заслуженные арестантские годочки и отправился отбывать их туда, где тундра и где железная дорога, куда безостановочно мчался скорый поезд «Ленинград-Воркута».
Молодая жена, с которой он за пол-года до этого судьбоносного события расписался в сельсовете плакала и обещала ждать своего горемыку. Через пару месяцев после суда у Изони родилась дочь. Через год началась война, Изоня попал в шрафбат и следы его потерялись. В 1944 жене пришла похоронка, где сообщалось, что муж её, Изосим Фёдорович принял героическую смерть в борьбе с фашистскими захватчиками.
Вдова горевала не долго и вскорости сошлась с райповским бухгалтером, который в своё время недосчитался ящика с мылом, который умыкнул рачительный Изоня для своей жены «на стирку».
Весной 1946 года, Изосим Фёдорович, искупивший кровью свою вину, получивший в боях тяжёлое ранение и год отвалявшийся по госпиталям (похоронка была отправлена ошибочно), ранним утром прибыл в свою родную деревеньку на попутке, которая захватила его от железнодорожной станции.
Желая сделать любимой супруге «суприз» Изоня не стал колотить в ворота с криком: «Открывай, жена, муж с войны вернулся!». Перемахнул через забор и, увидев, что окно в горнице открыто настежь, подошёл к нему, чтобы тихо полюбоваться на спящих жену и дочь.
Но не для Изони в то утро сады цвели и не для него в долине расцветали ландыши. Вместо молодой жёнки с черными бровями на фамильной перине, вальяжно развалившись храпел бухгалтер. Сердце арестанта этой картины не выдержало.
Лихо вскочив на подоконник, разметав горшки с геранью, с криком: «Ах ты ж, крыса тыловая, паскудина лысая, ховайся, убивать тебя буду!» — Изосим Фёдорович ворвался в дом, метнулся к буфету, выхватил из ящика столовый (слава тебе, Господи, других там не оказалось) нож и что было сил вонзил его в левую ягодицу разлучника. Метил он, понятно, в сердце, но бухгалтер, не смотри, что не служил, ловко увернулся, подставив вместо груди самую безопасную часть организма.
Бедный «новый муж», спросонья никак не могущий понять, что же происходит, заметался по горнице, как недорезанный кабанчик, дико визжа и обильно поливая ягодичной кровью пол и стены. Изоня же, по-вольчьи хрипя, выхватил из под печи здоровенный ухват и пытался добить ловко уворачивающегося мужика.
Кто хоть раз сталкивался с Изоней когда тот в гневе, никогда не забудет тех сложносочинённых лингвистических конструкций, которые он использовал. Там всё крутилось вокруг трех, святых для каждого понятий – Бога, душу и мать, и как крутилось! Владел, Изосим Фёдорович неологизмами в стиле кантри и феней, и владел талантливо, не отнять.
Жена же, бившихся в хате мужей, тем временем управлялась во дворе – доила корову. Услышав шум разгромляемого жилища, дикие крики и девятиэтажные выражения, сообразительная женщина смекнула, что соваться в дом опасно (благо маленькая дочка осталась ночевать у бабушки) и побежала по соседям с истошным криком: «Помогите, убивают!».
Милиция далеко, в центре села. Телефонов в домах в ту пору не было и лет сорок ещё не предвиделось. Конечно же, одна надежда была на то, что люди помогут.
Тем временем второй муж сумел вырваться из дома и тоже выскочил на улицу в окровавленном исподнем и торчащим в филее ножом. Следом за ним нёсся разъярённый муж номер один уже не с ухватом, а с топором.
Слава Богу, что в те времена народ был смел и на соседскую помощь можно было рассчитывать. На шум выскочило пол-улицы мужиков, не без труда изловили и скрутили бушующего Изоню, поймали раненого бухгалтера, которого тут же уложили в телегу и повезли к фельдшеру.
Что делать с Изосимом Фёдоровичем никто не знал. Его, связанного, усадили возле соседской бани. Дали закурить для успокоения. Объяснили, что на жене его никакого греха нет, раз приходила похоронка, да и бухгалтер тоже ни при чём, к вдове же перешёл жить, не к мужней жене.
Но что все эти разговоры для смертельно раненого в душу мужчины, да ещё с таким лютым характером? Мёртвому припарки. Связанный, но не усмирённый Изосим Фёдорвич ничьих доводов слушать не хотел. «Всё равно убью. Обоих убью. Мне терять нечего». И ведь убил бы, все это прекрасно понимали.
Пока искренне сочувствующие Изоне мужики чесали репы, кто-то из баб на рысях умчался за участковым. Представитель власти, в домашних портах, сапогах на босу ногу, с наградным наганом в голенище, примчался на неоседланном коне и первым делом поинтересовался : «Где труп?». Перепуганная до-смерти женщина, то-ли со-страху, то-ли за тем, чтобы придать милиционеру ускорения сообщила, что Изоня бухгалтера зарезал, без подробностей.
Выяснив, что трупа нет, выслушав свидетельства очевидцев, участковый подступился, было, с вопросами к подозреваемому, но был далеко и изысканно послан в места, где никогда не бывал.
Пока то, да сё, от фельдшера, своими ногами, чуть прихрамывая, вернулся бухгалтер. Рана оказалась не смертельной, её на скорую руку, через край зашили и отправили пострадавшего восвояси, до дома. Он написал участковому пространное заявление на убивца и на той же телеге, на которой бухгалтера отправляли к фельдшеру, не успевшего вкусить вольной воли и согреться у домашнего очага Изосима Фёдоровича увезли в околоток.
Деревня гудела гудом, разделившись на два лагеря. Одни были категорически за Изоню, другие за бухгалтера. Деревня не скучала и в околоток свозили уже подравшихся до юшки из носа спорщиков. Дым стоял коромыслом до самого суда.
Из-за мощного резонанса заседание пришлось сделать закрытым, чтобы избежать давления на суд, кровопролития и лишних эмоций.
Дали Изоне всего десять лет строгого режима и по уже проторённому пути отправился он в северные края, осваивать профессию сучкоруба.
Супруга неверная под давлением общественного мнения бухгалтера прогнала, и то же самое мнение заставило его вообще убраться из деревни с концами. И след его простыл уже на веки вечные.
Дальнейшая судьба счетовода никому не была интересна, хотя по большому счёту пострадал мужик ни за что. И стала ждать Пелагея из «далёко Колымского края» своего героического Изоню. И ведь дождалась. В этот раз всё по-честному. Понимая, что «этот чёрт в любом случае выживет и возвратится», верность мужу блюла свято, чтоб «не дай Бог что».
Десять лет пролетели, как и не было и Изоня вернулся в родное село уже без приключений. Устроился в лесхоз по профессии, которую в тонкостях освоил на лесоповалах – вальщиком леса. И всё было хорошо. Работать Изосим Фёдорович умел. Злой до работы был. Но рок опять вмешался в его судьбу и ветер злых перемен подул опять же со стороны бухгалтерии. На этот раз лесхозовской.
Работал Изоня на износ, без выходных и проходных. И в две смены и в три, чтобы и деньгами и лесом за трудодни получать. Дом без хозяйской руки да на женском присмотре начал ветшать, нужно было вкалывать и вкалывать, чтобы всё привести в порядок.
Отработал три месяца на заготовках, пришёл в бухгалтерию за расчётом по осени. А денег ему выдали ровно за месяц работы, вместо трёх, да ещё и переработки и лишние смены не посчитали. Ну а что? Урка. Сиделец. Пусть спасибо скажет, что вообще заплатили.
Изоня и к бригадиру, и к начальнику участка – те руками разводят. Все табели вовремя подавались и по всем правилам. А в бухгалтерии – затык. Нет и всё. Вот тебе столько-то начислено и хорош. Нашли же с кем связываться, дураки…
Две недели Изосим Фёдорович искал правды. И не найдя её взял топор, три солдатских ремня и отправился в лесхозовскую контору наводить порядок и справедливость.
Для начала топором согнал в одну комнату всех счетоводов мужского пола, женщин конторских по-джентельменски матюгами выгнал во двор. Счетоводов связал. Топором порушил всю конторскую мебелишку, счетоводов рубить не стал, а выпорол всех троих от души и, возможно, запорол бы до смерти, если бы не подоспевший с мужиками участковый.
И опять деревня разбивается на два лагеря и опять закрытый процесс и уже «по рецидиву» Изоне выписывают билет на десять лет туда, где за валку леса рублями не рассчитывались.
И опять Пелагея ждёт. И дожидается. Все дожидаются – и дочь, которой уже за двадцать пять и двое её детей и зять. Зять, конечно, ждал без особого усердия, больше с опаской, но куда ему было деваться – родня…
Изоня с государевыми службами больше связываться не стал, да и не брали его никуда, честно говоря, с такой биографией. И устроился она на самую вольную из всех работ – пастухом. А коров-то раньше в каждом дворе было не по одной и не по две. В одном стаде по сто – сто пятьдесят голов было. За каждую голову в месяц «за пастьбу» отдавали по три рубля. Отдавали по-честному. Знали, что такое «с лагерными связываться» и чётко, день в день с Изоней рассчитывались.
Знали и то, что ни одна животина у него не пропадёт и ни в какой овраг не залезет, ноги не переломает. Знали, что если и заплутает какая корова в бору, то Изоня всю ночь с коня не слезает, но найдёт гулёну и до двора пригонит. Так что заработки свои хорошие пастух отрабатывал достойно.
Коровы же своего пастуха слушали беспрекословно.
Стадо под бичом и зычными Изониными командами маршировало чётко. Никаких нежностей, всё по делу. Никаких кличек – все по именам, фамилиям и номерам. Зорьки. Ночки и Чернушки коровы были дома.
В стаде их называли только по именам хозяев. Апроська, Шурка, Клавка, у кого по две коровы – одну звал по имени хозяйки, вторую по фамилии – Шмидиха, Соловиченчиха, бычков – Сашка, Стёпка или по отчеству – Иваныч, допустим, если бычков было двое.
Дом свой заново перестроил всего за пару лет, дочери с зятем справил новый «финский», модный по тем временам. Внуки и внучки отказа не знали вообще ни в чем, баловал он их мощно. И вообще детей любил. Они, в отличие от взрослых, его совершенно не боялись
Дожил до девяноста восьми лет и много ещё в какие истории попадал, но уже без криминала, слава Богу. Неугомонный был дядька. И судьба не дай Бог никому…
Автор: Ульяна Меньшикова
