Пришла шальная весна. В каждом живом желание быть кому-то близким, страдательную тоску по жгучей ласке, со слезами и смехом, и когда верится, что жизнь прекрасна! И вот уже не идет, а летит Катя-почтальонша, и улыбка на все стороны, и глаза сверкают так, что ни за что не дашь ей сорок, и мужчины невольно оглядываются, а она вся подтянутая, даже стройная, и в сердце такая радость и легкость, что дай крылья — и полетит!
— Николай Васильевич, вам письмо! И «Спорт»! — Никогда не глядела она на него, такого плечистого, широкогрудого, подстриженного под мальчишку мужика, таким беспечным, веселым взглядом.
И он сразу почувствовал ее состояние и вместе с письмом и газетой ухватил ее руку и повернул так, что ее лицо оказалось рядом с его глазами. И по его потемневшим глазам она поняла, почему он ухватил ее за руку, и засмеялась, принимая его игру. И он, не выпуская ее руки, повел за собой.
И все то, что было ликующего, светлого в ее сердце, погасло быстро и до слез просто. Он даже ласкового слова ей не сказал и тут же стал выпроваживать, чтобы кто не увидал ненароком, хотя вряд ли кого он опасался, разведенный дядя.
Так еще никогда никто с ней не поступал.
Задыхаясь от обиды, торопливо убегала от этого дома Катя.
С этого дня словно что надломилось в ней. Притихла. Стала сосредоточеннее и озлобилась, подозревая в каждом мужике мерзкое, грубое.
И текли, дальше уплывали в небытие дни, сменялись времена года, застилало землю то снегом, то травой, то опавшей листвой, и уходили в землю одни, и их место занимали другие, и дети становились взрослыми. И однажды к ней подошел ее старший и, несколько смущаясь, сказал:
— Мам, ты знаешь, я решил жениться…
Он стоял перед ней высокий, весь в отца, и глядел на нее светлым взглядом, не ожидая зла. И не было бы, но он как-то не подумал, что у него были братья и сестры, которых надо было еще подымать, кормить, обувать, одевать, ростить.
— Да ты что, сынок! — оторопело воскликнула мать. Ей и в голову по приходило, что ее старший может вот так за всяко-просто взять да и жениться.
— А чего? — Он смущенно подернул плечом.
И тут, как назло, заревела самая младшая,— ей только-только исполнилось три года.
— А того! — с горечью вскинула голос мать.— О них не подумал ты,— она ткнула в сторону младшей,— как я без тебя-то?
— Да ведь я никуда не уйду…
— Да как же не уйдешь-то, сынок? Ведь женишься, свои ребята пойдут, где уж тебе до нас.
— Да ведь…— Он хотел сказать, что они любят друг друга, думая, что это самый сильный довод, и как только мать услышит, то тут же и согласится, но она перебила его:
— Нет, и думать не смей.
— Да я уж сказал ей…
— Ну и что? Успеешь еще. Какие твои годы. Гуляй…— И, видя, что он молчит, но молчит по-упрямому, спросила: — Да кто хоть она?
— Лена Сорокина.
— Да ты с ума сошел! Где вы жить-то станете? Их пятеро в одной комнате жмутся, нас столько же. Нет, сынок, с какой стороны ни погляди, не дело ты надумал. Подожди. Погуляйте еще…
— Да уж мы и так больше года гуляем.
— Ну, не знаю, сынок, только не время теперь. Обождать надо.
Он не догадался спросить: чего обождать,— а тут еще мать заплакала, стала жаловаться, как нелегко ей, как устала ото всего, к ней подошла Роза, вцепилась ручонкой в платье и тоже заплакала, и Роман, совсем смятенный, покорился, и не сразу, не в этот день, а только на следующий к вечеру, терзаясь, сказал своей Лене:
— Коли так, подождать надо… А гулять будем, как прежде, а потом поженимся.
И она согласилась, и они пошли в кино, и вроде бы все должно было пойти как надо, но так не случилось. Видно, какие-то свои законы есть у любви, — без развития она гибнет. И вначале нет-нет да и не прибежит Лена на свидание, а если и придет, то какая-то не такая, какая была раньше, и нет в ее глазах уже той радости, того света, и чего-то скучно ей и никуда неохота идти, и все холоднее к нему…
— Да что с тобой? — спросил он ее.
— Ничего…
А осенью вышла замуж за другого.
И с тех пор не завязывалось больше ни одной любви у Романа. Постепенно завел компанию — грузчики, свой народ,— и нет-нет да и скинутся «на полбанки», а то и за кружкой пива пересидят вечером в буфете, и переболел свою любовную пору Рома, и уже ему и в голову не приходило обзавестись семьей.
А дни лились и лились в бездонную бочку времени, тянули за уши молодых, прижимали к земле старых. Вышла замуж Танюшка, ушел в армию Костя, уехала в техникум Роза, и исполнилось тридцать два Роману, когда снова шальная весна захлестнула Катю.
И вот, как раньше, не идет, а летит она, и улыбка на все стороны, и глаза сверкают так, что ни за что не дашь ей пятьдесят, и мужики невольно оглядываются на нее, а она вся подтянутая, даже стройная, и ноги в высоких сапожках постукивают одна о другую,— ну ни за что не дашь ей столько — молодая!
А ему всего тридцать два, а хуже старика— ничего в душе нету… Да, спасибо, маманя, хорошенькую вы жизнь мне уготовили, всю тяжесть взвалили, а что взамен? Даже благодарности нет. Будто так и должно быть, чтобы себя всего лишить ради других, а в ответ и спасибо не получить.
Разлетелись, каждый свою жизнь устраивает и не спросят: «А как ты, Роман? Хорошо ли тебе?»
