Верочка Егорушкина, добродушная говорушка, поскрипывая легонькими валенками, спешила в деревню Моловку к подруге. Роженице. Утро было такое, как в стихах у Пушкина: «Мороз и солнце!..» И настроение у Верочки было, можно сказать, солнечное…
Когда санная дорога скользнула в редкий березнячок, Верочке послышалось фырканье лошади. И тут же из-за поворота показался возок. Шустрая лошадка бежала трусцой. Верочка сошла с узкой дороги, приостановилась. Возок поравнялся с ней. Вольготно откинувшись к спинке, сидел худощавый мужичок.
— Тпру,— придержал он лошадь.— Девица-краса,— расплылся в шутовской улыбке,— куда путь держишь?
— В Моловку путь держу, барин, в Моловку. К подруженьке. Роженице. Отведать надоть…— в тон ему игриво ответила Верочка.
— А скажи мне, девица, магазин в Бодаеве открыт сегодня? Завмагша, случаем, не приболела? Вижу, бодаевская ты…
— Бодаевская. И тебя, кажется, признаю, барин, на ферме работаешь.
— Ага, фермер я.
— С утра был открыт наш магазин.
— А не заметила ты там хорошей шапки? Я хоть и фермер, да шапка, вишь…
Верочка взглянула на старую-престарую его шапку, похожую на дохлую ворону, и захохотала.
— Потерял барскую, понимаешь…— начал лукавить мужичок.
— Есть шапки какие-то. Но пока доедешь, Ивановна, завмагша, на обед уйдет. Спать любишь, фермер.
— О-ох, грешен, девица, грешен, люблю поспать, да некогда.
— Ну ладно, проезжай. Мне идти надо.
— Теперь уж куда спешить. Все равно ваша Ивановна свой положенный час возьмет…— Мужичок начал закуривать.
— А некуда спешить, так разворачивайся да подвези маленько,— ляпнула Верочка.
Мужичок, прищурившись, окинул взглядом ее ладную фигурку и выкрикнул этак визгливо:
— Э-эх, пропадай душа моя!..— И дернул правую вожжу.
Лошадка покосилась на возницу и начала разворачиваться.
Верочка вышла на дорогу.
— Садись! Прокатю! — выкрикнул «фермер».
Верочка легко вскочила в возок.
Не долго думая, «фермер» тут же, через минуту, начал распускать руки.
— Да ты что?! — изумилась Верочка.
— Э-эх, пропадай!..— И мужичок опрокинул Верочку на спину и чуть было не впился своим колючим ртом в ее губы.
Верочка правой рукой смахнула «дохлую ворону» с его головы и схватила «фермера» за волосы и началась борьба. Так, сцепившись клубком, и вывалились оба из возка. Верочка подхватилась первая, опять прыгнула в возок и погнала лошадь. Мужичок без шапки бежал следом.
— Постой! Постой, девка! Постой, ты что это?
Верочка оглянулась и, не переставая подхлестывать лошадь, отыскала шапку в возке и выбросила ее.
— Стой! Стой! — задыхаясь, кричал мужичок.— Стой, шлендра бодаевская! Что вытворяешь, а?!
Верочка не оглядывалась. Отъехав подальше, перестала погонять лошадь. Та перешла на легкую трусцу.
А мужичок бежал, проклиная весь белый свет.
Верочка въехала в деревню, возле первых изб привязала лошадь к столбу и пошла дальше.
Прося (в деревне не зовут Фрося, а проще — Прося), жена Федьки, управившись по хозяйству, только было прилегла на минуту, вошел со двора отец ее.
— Иди-ка погляди,— сказал старик,— девка якая-то приехала в возке твоего прохвоста. Привязала к столбу и пошла себе своим путем. Там уже бабы собрались. А его нет. Что такое могло случиться?..
— Где, что?..— подхватилась Прося.
Накинула она на плечи полушубок, выглянула за калитку — правда: не доходя до Максиминого двора на пару десятков шагов стоит возок. Побежала туда.
Максимиха и рассказывает:
— Развешиваю постиранные тряпки, и тут она подъезжает… Молодая. Слезла с возка, привязала кобылу к столбу и без оглядки подалась дальше. Подхожу,— да его кобыла — с фермы, и возок оттуда. Через малое время ковыляет дед. Ануфрий. Наш-то, говорит, поехал на этой кобыле в Бодаево, в магазин. Поехал-то он, а кто вернулся?..
— Он поехал,— подтвердила Прося.— Шапку купить собирался.
— А вон он, вон — бегит,— первая же и увидела Максимиха.
Все приумолкли, недоуменно уставились на бегущего по дороге человека. К толпе подковылял дед Ануфрий. Проходя мимо, остановился киномеханик Сашка.
Федька бежал, глядя себе под ноги. Но вот он поднял голову и увидел возок, Просю, тестя и всех остальных. И мужик как-то сразу обмяк и пошел тихо-тихо, будто человек с расстроенным желудком спешил до нужного места, не осилил; и теперь что уж…
Прося выступила вперед.
— Расскажи-ка, дружок, что с тобой приключилось? — ехидно спросила она.
За Федькой водился такой грешок — поглядывал на чужих баб.
— Да угнала кобылу эта… А чер-рт ее знает, чья она, шлендра бодаевская…
— Это как же она угнала? Да ты и до Бодаево-то, поди, не успел доехать?..
— Не успел. В кустах случилось…
— Что случилось? — Прося грозно подступала к нему.
— Что-что!.. Прыгнула в возок, да и полетела. Сука.
— А ты что ж?.. Гляди-ка, девка кобылу у него отобрала?! А гроши она у тебя не отобрала?! А ну, давай кошелек! Я тебе куплю шапку!
Федька машинально цап-лап в карман один, потом в другой — побелел весь. Нет кошелька. Подскочил к возку, перетряхнул сенцо — не видать. «Неужто взяла? — мелькнуло.— А может, на дороге выпал, когда свалились?..»
— А-а, вон оно что!— завопила Прося.— Теперь-то мне все ясно, козел кобелявый!..— И пошла женщина швырять первые слова, попавшиеся, как говорится, под руку.— Подхвостник проклятый, разбулындился перед бабой… Я тебе сейчас!..
Федька трясущимися руками отвязал кобылу, вскочил в возок и погнал в сторону Бодаево.
— Джон Жуван…— сплюнул дед Ануфрий.
— Не Джон, а Дон-Жуан,— поправил Сашка.
— Одна холера,— не уступал дед,— Джон, он и есть Джон.
Сашка захохотал.
Кошелек Федька нашел на том месте, где упали, шапку купил, мало-помалу и разговоры об этом утихли, но прозвище так и прилипло к нему. Уехал Федькой, а вернулся Джоном. Да если б на этом дело закончилось, и ладно бы, а то ведь не может он терпеть этого прозвища, два раза уже дрался с мужиками.
И решил Федька сделать «ход конем»: поехал в тот же магазин, купил большой чемодан, привез домой, прикрыв сенцом, поставил посреди горницы, сел, любуется. Вошел со двора дед Ануфрий. Смотрит, что за диво…
— Для чего это ты? — спросил зятя, кивнув на чемодан.
— Уезжаю,— коротко ответил Федор.
— К-куда? — искренне удивился дед.
— Куда? В Читу поеду. К брательнику. К Гришке поеду. Раз я Джон, значит, мое место не на этой ферме за…
— Сдурел! — Дед присел напротив.
— Нет, не сдурел. Живите тут сами…
Дед помолчал.
— Ну, это… Ты прости уж меня… Ляпнул я тогда…
Федор забарабанил пальцами по краю стола.
— «Прости». Простить я могу, а толку с этого прощения? Отмоешь, что ли, этого Джона…
Дед опять помолчал. И вдруг, оглянувшись на дверь,— не идет ли дочка — быстро заговорил:
— Спрячь-ка его, чемодан этот, спрячь, Федор. Я тебя заверяю: с завтрешнего дня никто словом не обмолвится…— И легко подхватил чемодан и задвинул его далеко под кровать.
Федор даже не шелохнулся, только глазами следил за тестем.
Дед тотчас же вышел из избы и заторопился по деревне. О, на ловца и зверь бежит…— навстречу шел Сашка.
— Здорово, дед Ануфрий!
— Здорово, Сашка, постой-ка,— дед придержал киномеханика за локоть.— Знаешь, я сдуру ляпнул тада про Федора, ну, обозвал его, а нехорошо это… Раскаиваюсь теперь. Ты уж уважь старика, да, уважь старого — не обзывай, ради бога, больше Федьку.
Сашка пожал плечами: мне, мол, что… Ладно.
Заспешил дед к бригадному двору. Встретил Степана Ковыленка, попросил о том же, да этот ни в какую: «Ха, он теперь и помрет Джоном!»
И дед тоже сделал «ход конем»:
— Тада вот что, раз ты такой, упреждаю,— очень тихо — зловеще сказал Степану,— ежели с этой минуты кто услышит от тебя это слово, ночью спалю, и выскочить не успеешь. Мне, старому, все равно…— И пошел дальше.
Таким манером и загладил дед Ануфрий свою вину перед Федором. А чемодан и до сих пор не обнаружила Прося. Правда, они его на чердак забросили.
