Продежурив ночь, Ефим решил набрать сухих палок на растопку печи да что-нибудь состряпать. Подбирая валежник, он услышал за кустами приглушенное девичье всхлипывание. «Вроде плачут. Что такое? Кто бы мог кого обидеть?» Не выдавая себя, подошел поближе. Слышит:
— Сколь девчат побросал, и меня, видно, бросишь…
— С чего ты это?
— Из веры вышел.
— Не думал, что ты такая слезливая. Гундишь. Зачем?
— Чтобы ты не изменял, одной мною дорожил.
Как же Ефим удивился, когда в кустах, на примятой траве, увидел своего сына Сеньку. А у ног его плачущую Дуняшку Анисьину.
— Узнает тетенька, что я такая… не потерпит, выгонит из дому,— горькие, непроглатываемые слезы опять одолели Дуняшку.
— Хватит причитать-то!
Дуняша рукавом смахнула слезы. Сенька же принял вид независимый и безучастный.
Когда Сенька пришел домой, отец его был занят печью: варил в чугуне картошку.
Чертогон, лоботряс! Кто у печи должен стоять? Аль, думаешь, мне тут впору? — такими недобрыми словами встретил он сына,— Коль не женишься, так жрать тебе не давать, спать не давать.
— Ну что ты, батя, что ты?
— А вот то. За два года и армия тебя ничему не научила. Сверстники попереженились.
— Знаешь, что без хозяйки в доме порядка никогда не будет.
Старик швырнул ухват. Когда заходил разговор о женитьбе, Сенька отмалчивался. Подошел к печи. Увидев приготовленное тесто на желобе, повел носом. Взглянул на отца, нарядившегося в бабий передник.
— Кажись, пироги будут?
— Сколь раз будешь обманывать девок? Сколь раз?
— Отвечай, когда в дом приведешь Дуняшку Анисьину?
— Какую Дуняшку? Знать не знаю…
— Да кабы за тебя, дуралея, такая девка замуж пошла, счастье на всю жизнь.
— Будь другая, не стал бы я разоряться, а Дуняше Анисьиной ступай поклонись в ноги.
— Много чести.
— Без женских рук в дому видишь, какой беспорядок.
— И в дому у нас хорошо,— брыкался парень.
Сидела Дуня на пригорочке допоздна. Она шла домой, понурив голову. От дальнего пруда Дуня увидела Сеньку. Поил там лошадей. Парень вскочил на высокого мерина, пришпорил его каблуками и вмиг поравнялся с девушкой.
— Ну здравствуй, что ли! Чего это мы перестали видеться? — он по-прежнему был весел.
— Здравствуйте, — глухо ответила Дуня. Выпрямилась, развернула хрупкие плечики, подняла голову и посмотрела куда-то вдаль, мимо Сеньки.
— Не узнаешь? Вот оно, долго не видеться…
— Что как чужая? Аль тебя обидели? Кто? Скажи, достану, — сдерживая лошадь, недоумевал парень.
И опять Дуняша не ответила, не признала милого дружка, высоко держала голову. Шла она улицей села, молчаливая, чужая для всех, глубоко обиженная.
— Что за чертовщина! — выругался парень и, дергая за поводья, попробовал на мерине заехать с другой стороны дороги, по которой ступала гордая Дуня.
— Свидимся сегодня? Прийти на задворки к калитке?
— Нет, не свидимся. Все, Сеня, кончено, — ответила Дуня и продолжала идти тем же ровным шагом к своему дому.
Сеньку это поставило в тупик, сбило с толку. Он отстал на короткие шаги, подумал, зло дернул за поводья и вновь догнал Дуняшку:
— Ты на меня сердишься?
— Нет…
— Ну так что же? Пораньше подойти к крыльцу?
— Я вас не знаю.
Самонадеянного, набалованного парня это вконец обескуражило. «Вот оказия! Никогда не думал, не гадал: скромная, тихая, податливая девушка, любящая его, стала неузнаваема…»
— Ну, впрямь Царевна Несмеяна… — продолжал пытать ее Сенька.
У плетня своего огорода, в переулке, Дуняша остановилась. Помолчав, ответила:
— Если я тебе, Сеня, не нужна как законная, то и ты мне не нужен. Не приставай. Иди своей дорогой.
Вошла в калитку огорода сзади двора. Не зажигая света, Дуня забралась под одеяло в свою девичью кровать, как в закуток. Зарылась лицом в подушку и дала волю слезам. Разговаривая с милым дружком, она сдержала слезы. «Что станет с тетушкой, когда она узнает о позоре? Не простит, нет, не простит!» — гадала Дуняшка.
Тетушка ее Анисья Кузьминична уже все знала. Весть пришла в дом вперед Дуни.
— Вскормила я тебя вместо дочери, а ты осрамила себя и весь мой род! — плачась, кричала Анисья, хотя родни у нее никого не было. Дуня единственная. — И пошла-поехала. Не остановить.
— Тетя, милая, я не гулящая. По любви у меня все это случилось. Люблю Сеньку, люблю! — из дальнего угла, глотая слезы, отвечала Дуняша.
— Любишь, да тебя не любят. Невидаль какая… В мужья тебе в самый раз перестарка. На днях чтобы в дому твоим духом не пахло!
С птицефермы Дуняша перешла работать поварихой во вторую бригаду. Думалось: вдали от злых баб легче будет пережить позор. У тлеющего костра под развесистым деревом, как под шатром, Дуняша проворно чистила алюминиевую посуду, а Плетешков, завклубом, сидя поодаль, смотрел на нее, смотрел, не отводя глаз.
— Сейчас бранил меня председатель, что я дорогу знаю только во вторую бригаду.
— А ты что? — смеясь, охотно вступила в разговор Дуня.
— Говорю, ничего, везде успеется.
Плетешков не сумел сдержать тяжелого вздоха. Дуняша поймала на себе тоскующий его взгляд, улыбнулась. В руках у нее теперь уже не посуда, а хрустящий на ноже картофель.
Вздохам завклуба не было бы и конца, да к палатке, подъехала подвода с железными ребристыми бочками. В свете догорающего костра появился чумазый, в пиджаке, заляпанном грязью, Сенька Захаркин.
— Дуня, осталось что-нибудь от ужина? — сбросив рукавицы, сильно пахнувшие бензином, спросил он повариху.
— Что же, кормить я буду каждого в отдельности? — с вызовом ответила Дуня и зарделась вся, сгорая от счастья.
— А я тоже не виноват. За горючим надо было машину посылать, а не лошадь. С возом галопом не поедешь.
— Ну да уж ладно. Садись за стол, — подобрела Дуняша и принялась мыть руки.
Сенька на радостях подхватил девушку за талию и хотел прижать к себе. Она с силой его оттолкнула:
— Покороче держи руки. Не лапай!
— Чего брыкаешься? Не замужняя.
— А может, и замужняя, — ответила Дуняша и чуть не заплакала.
Посмотрел Сенька на нее с недоумением, затем перевел взгляд на Плетешкова, сидевшего тут на пеньке, гмыкнул про себя и, взяв ложку, раздувая ноздри, припал к миске с горячими щами.
То, что Дуняша сказала: «Может, и замужняя», Плетешков Миша принял на свой счет.
Сенька после сытного ужина сдернул по каткам тяжелые бочки с телеги, оттолкал их к складу. В телегу бросил охапку лапника под бок, покрыл это добро дерюжкой, в изголовье — пиджак с плеча.
— Э-э, чего тут прохаживаешься? — окликнул он Плетешкова. — Может, папиросы есть?
Плетешков подошел. Присел рядом с Сенькой на грядицу телеги.
Они закурили от одной спички, выпуская густой дым на писклявое комарье.
Долго молчали.
— Зря ты, Плетешков, на Дуню ставку делаешь. У нее скоро дите появится. Слыхал ты про это?
— Слыхал, — ответил Плетешков, чувствуя, как у него загорелись уши.
— Слыхал, и тут кружишься…
— Не для того я тут…
— Для чего же? Ну, открывайся… Любишь?
— Не твое дело.
— Дите-то будет от тебя?
— Может, и так…
Сенька Захаркин обернулся к нему всем злым лицом, освещенным слабым светом тлеющей папиросы.
— Что задумал? Почему врешь? Не знаешь, кто ее симпатия? Видал меня с ней или не видал?
— Знаю. Видал.
— Почему на рожон лезешь?
— Она тебе не нужна…
Плетешков скрылся в кустах, где у него находился фургон.
Люди давно примечали: горе и радость соседствуют под одной кровлей. Дуняша надела белое платье, какие надевают невесты, идущие под венец, туфельки на каблуке. И стала важной, строгой. Анисья Кузьминична тоже принарядилась в шуршащий черный кашемир. И пополудни, как только вошел к ним в дом в чистой косоворотке и в суконной паре дед Ефим Захаркин, а с ним двоюродная сестра из соседней деревни Пелагея Золина, Анисья всплакнула.
— Не надо, не надо слез, Анисья Кузьминична. Пускай слезы станут уделом других, — высокопарно заявил дед Захаркин. — Все идет к тому, чтобы наши дети были счастливые…
И Пелагея Золина принялась утешать Анисью:
— Замуж выходить девушке не миновать. И мы в свое время отцов дом покидали, свою семью складывали, детей выводили…
Анисья Кузьминична еще пуще залилась:
— Да ведь как бы по-настоящему. Обрядила бы я свою племяненку в кружевную вуаль. В белы руки взяла бы она свечу с восковыми цветами. Постелила бы я к их ногам дорожку.
— Венчание минуем. А уважая вас, Анисья Кузьмнична, выведем невесту по старинному обычаю. Давайте мне полотенце, давайте! — захорохорился Ефим.
Полотенце, расшитое богатыми узорами по концам, дед перебросил через правое плечо, завязал на левом боку. Вот он сват, брат и дружка. Может выводить из отцова дома невесту.
Пелагея Золина с присущей ей расторопностью взяла Дуняшу под руку:
— Идем, идем, милая, долгожданная. Дом наш без тебя — сирота.
— Боюсь я что-то! — опустив голову, с навернувшимися слезами ответила Дуня.— Надо, чтобы Сеня за мной пришел.
— Пришел бы и Сеня, да услали его по важному делу в район,— заминала бойким разговором суть дела Пелагея.— Ты нашей родне мила. Красавица ты наша, теперь Захаркина. Не сомневайся, все будет так, как мы захотим…
На пороге прибранной избы Ефим пропустил Дуняшу впереди себя — для счастья — и приободрил:
— Поздравляю тебя, долгожданная. Будь здесь хозяйкой рачительной и строгой, приветливой да доброй…
Дуня посмотрела на стены, на побеленную печь, на тряпичные половички, брошенные от порога до передней стены.
— А когда придет Сеня? — спросила.
— Некуда ему деться, придет. С такими только так…— открылся старик Ефим и загрустившую Дуню-невестку стал утешать: — Со временем и свадьбу, дочка, сыграем. Полон дом гостей назовем.
Пелагея вела разговор о деле:
— Коль завольничает муженек, никому не жалуйся, а мне. Я пуще свекрови за тебя заступлюсь. В этом доме ты хозяйка и никто другой.
Вслед за невестой к крыльцу дома Захаркиных подкатил грузовик с приданым. Хоть и шибко осердилась на Дуню тетушка, а прошла та буйная ночь, и она смирилась, сжалилась. И приданое собрала по-родственному.
Соседи знали обо всем, но считали нужным спросить:
— Аль выдаешь замуж племяненку-то?
— Выдаю, — отвечала Анисья Кузьминична, шурша кашемиром. — Ждала жениха из заморья, а прибыл свой, с задворья…
Для Дуни все как во сне. «А может, это такой тревожный сон? — спрашивала она себя.— Нет, такое не может привидеться. Сон ведь есть только пережитое. Это — явь».
Сенька всю эту неделю на лошадях от карьера до пятого километра шоссе подвозил щебенку. Послали на два дня, обещали подмену, да и забыли. Так неделю и отбарабанил.
У своего дома он сразу обратил внимание на протянутую под окнами веревку. На веревке сушились его штаны и рубашки. Рядом висела нижняя девичья сорочка. В дому еще больше удивился: стены и пол вымыты. На окнах занавески. Самое же главное: весь передний угол занимает кровать с горой подушек. А где же его логово с одеревенелым матрацем?
Он повел носом. На столе, покрытом скатертью (никогда такого не бывало), в хлебнице пироги. Переводя взгляд с одного новшества на другое, испугался и вздрогнул: с полатей спрыгнула кошка. «Ну ты, поганая тварь!» — выругался и увидел, кошка-то вроде своя, только помыли ее и почистили. Парень догадывался, откуда эти перемены. Но как же так, без его согласия? Отцу и тетке он что-то обещал, на что-то соглашался. Так ведь то было еще не окончательно.
Пироги оказались самые праздничные. В печи топленое молоко с пенками. «Спасибо»,— сказал он пустому дому. А где же поспать?
Спать, спать, пока в доме никого нет, никто не мешает! Но где? На что голову приклонить? Сенька повертелся у кровати и не нашел ничего лучшего, как сдернуть подушку, бросить ее на пол и лечь, не раздеваясь.
Дуняша, конечно, ждала. Работала в огородной бригаде недалеко от дома, забегала частенько. Появилась ко времени: молодой хозяин порядком уснул. Сняла она рабочую спецовку. С замирающим сердцем подсела поближе к изголовью. Провела рукой по смолистым, черным волосам.
— Я тебя разбудила? Поспи еще. Устал. Почему так долго тебя там держали?
Сенька поднял взлохмаченную голову. Не очень-то удивился, что перед ним, в его доме, Дуняша. От его головы на белой наволочке отпечаталось огромное серо-черное пятно. Дуняша вовсе не обиделась за свое девичье приданое.
— Ты, Сеня, поел что-нибудь? А то я тебя покормлю. Папаша наказывал, как ты приедешь, самовар поставить.
Сенька ответил с иронией:
— Гм-м, папаша!..
— Теперь он как тебе, так и мне — папаша.
Самовар скоро вскипел. Дуня все умела по хозяйству делать. Стол преобразился. Сенька поглядывал на веселую, счастливую и быструю Дуняшу и не сдержался, обидел:
— Отчего же это без моего согласия меня женили?
Дуняша насторожилась:
— Ты велел папаше и тете привести меня в свой дом?
— Велел, да не велел. Может, это дуля…
— Если так, я могу уйти. Сейчас могу уйти. Да, сейчас! — Она закрыла лицо руками, всхлипнула от нахлынувших слез. Затем насухо вытерла глаза и стала собираться.
Сенька присмирел:
— Нельзя ничего поперек сказать.
— Нельзя.
— Знаю, что ты задира.
— Вот. Прощай,— Она стала на пороге.
И наверное, ушла бы. Да отец их, дед Ефим, открыв дверь, пятясь, входил в избу и волок за собой детскую коляску.
— Встречай, дочка! — закричал он. И поставил посреди избы коляску на никелированных колесах.
Дуняша потупила свои ясные глаза. Теперь она никуда уже не уйдет. Сенька же вскочил, схватил фуражку и был таков.
— Ничего, доченька, ничего, что ушел. Далеко ему некуда деться. Все станет на свое место…
Быстро пролетело время. Дуняша родила сына.
Дуняша оставила с ребенком свекра деда Ефима, когда вернулась дома ее ждали! Истошно плакал на руках у Сеньки ребенок. Молодой отец показывал ему побрякушки, пищалки, но ничто не помогало. Насвистывал ему соловьем, люлюкал, клал в коляску, катал, баюкал, вновь брал на руки, а дите раздирающе плакало.
— Пропадаешь невесть где! — сердито встретил он Дуню.
— А? Что?
— Сына корми, вот что! Он тут из меня нервы мотает.
— А ты бы соску дал.
— Давал, не берет.
— Потешил бы.
— А то не тешил.
Дуня приняла сына.
— Сладкий мой. Маленький. Папу обидел.
Села в затененный угол, расстегнула кофту. Малец, поймав ротенком грудь матери, сразу умолк, засучил ножонками.
Сенька молча сидел и любовался на свою жену и сына.
